Талант марионетки - Надя Дрейк

Скажите, кто я? Видно, я не Аир?

Не тот у Аира взгляд, не та походка,

– актер жадно отхлебнул вина.

Он, видно, погружен в глубокий сон?

Он грезит? Наяву так не бывает.

Скажите, кто я? Кто мне объяснит?

Он бормотал, опустив подбородок на грудь, – у него не осталось сил даже на то, чтобы держаться прямо.

– Это все премьера, – раздался совсем рядом надтреснутый мужской голос. – Ты весь отдался роли, как я смотрю. Без остатка.

Актер с усилием поднял голову. Напротив него, на другом конце порога, сидел пожилой мужчина и внимательно смотрел на Марка. Очертания его фигуры дрожали и расплывались в газовом свете. В уголках губ таилась грустная усмешка.

– Ив, старина, – выдохнул одряхлевший актер. – Пришел проведать меня?..

Его собеседник кивнул.

– А ты видел сегодняшний спектакль? – Марк немного приободрился, обретя благодарного слушателя в лице некогда известнейшего актера и покорителя сердец. – Весь партер аплодировал стоя, а мне даже пришлось выйти на поклоны отдельно. А один брошенный букет задел меня по уху, – он хихикнул и снова глотнул из бутылки.

– Я все видел, – кивнул Ив Бретеш. – Мы ведь все видим, знаешь? А ты стал еще талантливее, чем я ждал. Твое исполнение Лира гениально, особенно сегодня.

В ответ Марк склонил голову в знак благодарности и на миг прижал дрожащую руку к груди.

– Что ж… может, скоро присоединюсь к вам, – он невесело усмехнулся.

– Да брось. Еще поиграешь! – воскликнул Бретеш, и на мгновение что-то ободряюще коснулось плеча пожилого актера.

– А я часто вспоминаю наши прежние спектакли… старею, наверное, – хмыкнул Марк. – Помнишь «Гамлета»? Как ты меня критиковал!

– Еще бы не помнить! Ты совсем еще зеленым мальчишкой был, а тебя уже поставили на главную роль.

– Этого никто не ожидал, что верно, то верно… – Актер протянул Иву бутылку, но тот только досадливо отмахнулся.

– Вкус вина мне уже все равно не оценить, – напомнил он старому другу. – Но какой вышел Гамлет! Молодой, порывистый… И сразу покорил публику, – Ив приподнял бровь.

– И Офелия была ему под стать, – сказала Марго, и оба актера повернули головы на голос. Бывшая актриса стояла, прислонившись к фонарю, и мечтательно смотрела в пространство. Очертания ее бледной фигуры были едва заметны в желтом свете, но Марк видел ее так ярко, как если бы она живая стояла перед ним. В последнее время он видел их даже лучше, чем своих молодых коллег из плоти и крови.

– Прекрасная Офелия, – прошептал он. – А уж как мы напились после первой же премьеры… – Все трое расхохотались, и тихое эхо отразилось от каменных стен пустой площади. – Он всегда знал толк в выборе актеров, всегда…

– А то, – хмыкнул Ив, – что об этом говорить. Знаешь, ты ведь один остался из нашей старой гвардии.

– Ты все такой же сноб, – заметила Марго. – А сам исподтишка наслаждаешься тем, как играет наша молодежь!

– Я и не спорю. – Бретеш выставил руки ладонями вперед, как будто защищаясь. – Но они все еще так молоды и так…

– …похожи на нас, – закончила актриса его фразу. – И каждый в глубине души знает всю подноготную, даже если и не признается себе в этом.

Все трое помолчали, как будто обдумывали сказанное.

…Да свершится

Вся ваша злая воля надо мной!

Я ваша жертва – бедный, старый, слабый, —

пробормотал Марк Вернер, нарушая тишину.

Марго вздохнула.

– Может, и не злая, – задумчиво сказала она и незаметно оказалась возле Марка. – Рене делает то, что должен, – очень тихо произнесла она. Или же только подумала?

– На нем лежит такая ответственность, – откликнулся Бретеш. – Что наши жизни по сравнению с искусством? Нас оно не отпускает даже теперь, – он хмыкнул.

– Жизнь мимолетна, – задумчиво сказал Марк. – Жизнь – только сон. По сути, жизнь наша имеет значение только до тех пор, пока мы несем на сцену наш труд, наш талант – если он есть.

Кто-то вздохнул, соглашаясь с его словами.

– Искусство вечно, – продолжал он. – Мне повезло, что я смог сыграть столько ролей, что он… дал мне возможность. Я выхожу из театра – и сплю, вижу сны наяву. Мир – фальшивка, если его не касается подлинное искусство. В театре же пелена спадает с глаз, и начинаешь жить по-настоящему. Все наносное уходит, нет прошлого, нет настоящего, есть только ты и сцена. И другие, кто творит вместе с тобой. Только тогда и живешь. А все остальное – сон, лишь сон… – Его веки опустились, будто актер и в самом деле задремал. Рука Марка механически поднесла бутылку вина к губам, и он глотнул несколько раз так жадно, как будто его давно мучила жажда.

Старик поуютнее устроился у служебного входа. Пустая бутылка звякнула о мостовую.

* * *

Темноту комнаты едва разгоняет слабый свет лампад и тлеющих углей кальяна. Тени причудливо шевелятся на стенах и на полу, точно живые люди. Окна верхнего этажа квартиры на Елисейских Полях распахнуты, и холодный декабрьский воздух врывается в нее вместе с мелкими каплями ледяного дождя.

Тишина. Разошлись все, кроме нескольких человек, которых этот поздний час собрал в одной комнате. Мадлен медленно выпускает струю ароматного дыма в потолок, он плывет по комнате и растворяется во мраке. Актриса передает мундштук дальше по кругу и опускает голову на мягкую атласную подушку.

Воспоминания и страхи окружают актеров плотным облаком, поднимаются к высокому потолку и исчезают за окном, растворяясь в ночном парижском воздухе. Завтра от них ничего этого не останется. Завтра будет новый день и будет новый спектакль.

Но сейчас…

На столе под стеклянным куполом стоит ваза. Древняя, с тончайшей росписью по фарфору, единственная в своем роде. Она идеальна, пусть даже мелкие трещинки испещряют ее, и оттого сокровище убрано подальше от чужих рук.

Она пуста.

Вазу нельзя наполнить водой, иначе она лопнет и разлетится маленькими кусочками.

В нее никогда не поставят цветы – какое кощунство, ставить цветы в такую вазу!

Ее никогда не коснутся.

Ее судьба – стоять здесь под взглядами других людей – оценивающими, восхищенными, влюбленными.

Она всегда одна. Она совершенна.

Она стоит на сцене, и ей стоит лишь повернуть голову, чтобы вызвать восторг публики. Каждый из них готов носить ее на руках, но никто не может даже прикоснуться.

Она выходит из служебной двери в меховом пальто, опускает на лицо вуаль, и толпа расступается в немом восторге и благоговении. Она садится в такси и едет в квартиру на правом берегу Сены – такую же идеальную, вылизанную приходящими горничными, и такую же пустую.