Талант марионетки - Надя Дрейк

– Еще раз! – рявкнул Жером, нервно расхаживая вдоль кромки сцены.

– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер. На этих днях я произвел генеральную ревизию своего вну…

– Еще! Не смейся, добавь сарказма.

– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер.

– Нет, не так, – режиссер подошел к актеру практически вплотную. – Будь более… ядовитым. Даже агрессивным. Ты смеешься над собой, но в этом смехе горечь. Вот что я хочу увидеть!

С высоты сцена казалась Мадлен игрушечным домиком. Но стоило приглядеться, и становилось ясно, что актеры – не куклы. Каждый из них талантлив: Филипп и Эрик чудесно играют на контрастах, Аделин светится от эмоций героини. Жюли, заменив Марианну, с первой репетиции превратила картонную куклу в живого человека, а Себастьен был похож на кота в непривычном для себя амплуа негодяя.

Мадлен закрывает глаза: ее веки вдруг становятся тяжелыми. Она отчетливо чувствует трепетание невидимого волшебства, которое пропитывает все вокруг и скапливается сгустком у переднего края сцены, где разыгрывается второй акт. Актриса может не глядя сказать, что происходит: вот Дежарден подошел к Аделин, вот снова нервно заходил вдоль рампы. Пульсирующие волны света расходятся во все стороны, перемешанные с чувствами и переживаниями персонажей. Неведомая сила направляет эти волны, они толчками поднимаются вверх, затягивая в свой поток и Мадлен.

На плечо актрисы опускается рука. Она накрывает ее своей ладонью, не поднимая век, и легко сжимает. В тот же миг репетиция возобновляется – текст течет ровной рекой, без порогов и водоворотов. Мадлен знает, что и Дежарден, и актеры ощутили прилив сил и вдохновения – теперь им не нужны подсказки, им помогает сам театр. Он здесь, он рядом с ней. Ладонь Рене Тиссерана сухая и прохладная, но от этого прикосновения по телу актрисы пробегает ток. Краски становятся ярче, чувства – острее, все кругом насыщается запахами и новыми воздушными течениями. Вокруг образуются воронки и целые вихри, они качают Мадлен вместе со зрительным залом и со сценой. Люстра тоже покачивается, переливчато звеня тысячами хрустальных подвесок, которые выпевают мелодию, похожую на колыбельную. Этому напеву вторит смутно узнаваемый голос – не мужской и не женский, скорее ангельский.

Пульсирующее тепло обволакивает актрису. Нет ни прошлого, ни будущего, нет репетиций или премьер – все течет сквозь Мадлен, как будто она нематериальна. Так и есть: она только сосуд, который может быть наполнен или опустошен согласно высшей воле, и она давно приняла это как неизбежное. Настанет миг, когда она сыграет свою последнюю роль в Театре Семи Муз. Но пока этот день еще далек. Да и стоит ли горевать о неизбежном, если сейчас Рене стоит рядом, а весь театр лежит у его ног? Пусть Мадлен только винтик в огромном театральном механизме, но без нее этот механизм не работал бы так хорошо, ангельский напев потерял бы одну из своих тем, а сердце театра не билось бы так ровно. Пусть сама она не вечна, зато вечно искусство, вечен театр и вечен Рене Тиссеран.

Мадлен распахнула глаза. Директор больше не стоял за ее спиной, и тепло его руки не согревало плечо. Но он не исчез. Напротив, его присутствие стало еще ощутимее. Примадонна бросила взгляд вниз. На сцене радужными вспышками пульсировал спектакль. Дежарден стоял, раскинув руки в стороны и вверх, как дирижер перед оркестром во время заключительной партии. Только его оркестр играл сам собой: вот Аделин, как птица из клетки, бросилась прочь от мужа – Себастьена, но споткнулась и обернулась. На ее лице была написана отчаянная решительность, но все же что-то ее держало. Разве можно это сыграть, разве можно по заказу изобразить такую гамму эмоций?

Актриса моргнула, вгляделась в тени, мелькающие по сцене, и увидела очень тонкие, чуть заметные нити, которые тянулись вверх от ног и рук Аделин. Полупрозрачные как леска, они исчезали под потолком, куда взмывал занавес перед началом каждого акта, и терялись во тьме среди тяжелых подъемных конструкций и блоков. Мадлен перевела взгляд на Себастьена, потом на Филиппа, на Жюли… От каждого участника репетиции, даже от щуплого паренька, который приносил кофе из буфета и раскладывал по порядку перепутанные страницы сценария, тянулись почти невидимые нити. Самые прочные и зримые были у Дежардена, и Мадлен подивилась, как могла не замечать их прежде.

Ты замечала, сказал он. Ты всегда знала, прошептали цветные огоньки рампы, хороводом мелькая перед глазами, в которые будто насыпали песка. Просто твои собственные нити всегда были частью тебя. Но разве они сковывают? Ангельские хрустальные голоса, поющие из-под люстры, затихли, и вместо них звучал совсем иной голос. Она слышала его так же ясно, как если бы он говорил ей на ухо.

Нет, ее ничто не сковывало. Разве может мешать то, что стало собственной плотью и кровью, которая все резвее бежала по жилам? Мадлен поняла, что уже несколько минут стоит на ногах, вцепившись в бархатные перила ложи. Она расправила плечи, как будто собралась взлететь прямо туда, вверх, откуда он говорил с ней. Голос Рене был везде, заполнял все пространство театра и саму Мадлен. Он звучал всегда, и будет звучать всегда, и все это уже происходило прежде, осенило актрису. Ее тихий смешок окончился нервным всхлипом.

Но голос бесплотен, а Мадлен хотелось прикоснуться к нему. Актриса ощутила, что слегка дрожит. Непослушными пальцами она оттолкнулась от бортика и двинулась прочь из ложи. Ее пошатывало, как будто она была пьяна, – это ноги одеревенели от долгого сидения в одной позе. Сейчас она отдалась во власть театра, и он кружил ее по лестницам и коридорам, которые сами собой поворачивали даже там, где поворотов прежде не бывало. Как всегда, когда она нуждалась в его помощи, театр вел ее сам.

.. Когда ей взбредало в голову искать эту комнату из чистого любопытства, Мадлен ни разу не удавалось обнаружить нужную дверь. Однажды она из упрямства петляла по зданию битых два часа, и все без толку. Но тогда она была куда моложе, чем теперь. Вот уже несколько лет актриса даже не пыталась обмануть театр, зная, что все в его стенах происходит лишь с согласия высшей силы, – и театр благодарил ее. В критические моменты Мадлен натыкалась на эту дверь, словно кто-то на ее глазах чертил проем волшебным мелком прямо на стене с облупившейся желтой краской. Как сейчас. Спасибо, Рене. Ее пальцы коснулись разболтанной ручки и легко повернули ее.

* * *

Фру Линне вымотала ее, но, невзирая на усталость, Жюли была счастлива. Вторая половина репетиции прошла как по маслу, будто у всех разом вдруг открылось второе дыхание. Актеры отыграли последний акт блестяще, и Дежарден ни разу не прервал их, что было редкостью.

Ей снова пришлось одернуть себя, чтобы не свернуть в общую девичью комнату. Вот уже несколько дней она пользовалась отдельной гримерной дальше по коридору – той самой, что так недолго принадлежала Марианне, а до нее – Клоди…

Пока девушка переодевалась, ей на ум приходил то один, то другой эпизод спектакля, и чувство смутного недовольства собой появилось вновь. Она репетировала «Кукольный дом» уже десяток раз, однако характер фру Линне до сих пор оставался для нее загадкой. Несомненно, за время этих прогонов Жюли продвинулась далеко вперед, но все же она осознавала, что не дотягивает до остальных. Она присматривалась к игре Себастьена, Аделин и Филиппа, пытаясь разгадать секрет их перевоплощения. Но можно ли научиться таланту? Он либо есть, либо его нет. Жюли направилась к двери – Франсуа обещал встретить ее у служебного входа. Но ведь почему-то ее взяли в этот театр, а потом включили в состав «Барабанов» и даже «Короля Лира», а теперь еще и «Кукольного дома». К тому же все с чего-то начинали, даже самые гениальные, самые яркие… даже Мадлен.