Питер Саржент. Трилогия - Гор Видал

минут, чтобы прийти в себя. Я сильно подвернул левую ногу, в плече тоже как будто что-то сдвинулось. Уинтерс принес мне рюмку виски, которую я тут же проглотил. Теперь совсем другое дело… Мне наконец-то удалось отчетливо разглядеть его и всю комнату, да и боль стала казаться не столь уж нестерпимой.

— Им не мешало бы устроить лифт, — слабым голосом заметил я.

— А что случилось?

— Кто-то меня столкнул.

— Вы видели — кто?

— Нет… слишком темно. На площадке второго этажа нет света.

— Что вас заставило подняться?

— Хотел глотнуть немного содовой… что-то желудок побаливает… — Я осторожно вытянул руки вперед, плечо меня изрядно беспокоило, хотя ничего сломано не было.

— Мне хотелось бы знать… — не договорив, лейтенант стремительно бросился наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я последовал за ним со всей доступной мне скоростью. Когда я наконец добрался до площадки второго этажа, меня чуть было снова не свалил с ног порыв ледяного ветра из дальнего конца коридора. Потом вспыхнул свет, и я увидел Уинтерса, стоявшего перед разрушенным кабинетом; он склонился над лежавшим без сознания полицейским в штатском. Одеяло, которым был завешен вход, оказалось сорвано; холод заставил меня содрогнуться.

— Он мертв? — спросил я.

Уинтерс покачал головой.

— Помогите мне снести его вниз.

Мы спустили полицейского в гостиную и положили на диван. Потом Уинтерс вызвал одного из охранников и поручил тому присмотреть за товарищем и привести его в чувство.

— Кто-то его ударил, — показал лейтенант на багровую шишку на виске полицейского, который пошевелился и застонал. Его напарник пошел за водой, а мы с Уинтерсом снова поднялись наверх.

Я попал в кабинет в первый раз после беседы с сенатором. Свет в комнате все еще не починили. Уинтерс достал карманный фонарик и обвел его лучом комнату. На месте камина зияла огромная дыра. Поврежденную мебель сдвинули в дальний конец комнаты. Многочисленные шкафы были распахнуты настежь и пусты.

— Вы считаете, кто-то только что проник сюда и забрал все документы? — изумился я.

Водя лучом по книжным полкам и криво висевшим фотографиям на стенах, Уинтерс буркнул:

— Это мы их забрали. Все в полиции.

Интересно, знал ли об этом грабитель?

— Значит, его попытка оказалась напрасной, — заметил я, торопясь выйти в теплый коридор, подальше от выстывшей комнаты. Немного погодя ко мне присоединился Уинтерс.

— Насколько я могу судить, ничего не тронуто, — сказал он. — Завтра поручим бригаде экспертов все здесь осмотреть… хотя не думаю, что удастся хоть что-то найти. — Он явно выглядел обескураженным.

— Может быть, что-то вспомнит охранник? — бодро предположил я.

Но тот не помнил ничего. Лишь с глуповатым видом чесал в затылке.

— Я сидел перед одеялом, когда вдруг погас свет; я встал, и в следующий миг меня вырубили.

— А где выключатель? — спросил Уинтерс.

— У лестницы, — растерянно доложил охранник. — Справа от двери комнаты мистера Холлистера, в центре лестничной площадки.

— Как кто-то мог выключить свет таким образом, что вы его не заметили?

— Я… я читал, — парень с несчастным видом отвернулся.

Уинтерс пришел в ярость.

— Ваше задание состояло в том, чтобы следить за коридором, обеспечить, чтобы ничего не случилось, защищать этих людей и охранять кабинет.

— Да, сэр.

— Что вы читали? — спросил я, интересуясь, как всегда, деталями.

— Комиксы, сэр.

Блестящий ответ!

Уинтерс приказал второму полицейскому подняться наверх и снять отпечатки пальцев с выключателя. Потом мы последовали за ним и лейтенант отправился будить всех и допрашивать. Для всех это была вторая практически бессонная ночь, и недовольные политические лидеры долго и громко жаловались, но ничего не добились. Насколько я могу судить, это ничего не дало и блюстителям закона. Никто не слышал ни шума моего падения, ни нападения на полицейского. Все спали. Никто ничего не знал, и, что хуже всего, насколько могла определить полиция, из кабинета ничего не пропало.

2

Я наброшу завесу молчания на речи, произнесенные на похоронах сенатора. Достаточно сказать, что они изобиловали фразами о героизме, хотя повод для этого был слабоват.

Тогда я первый раз после убийства вышел из дому. Дел в Вашингтоне у меня не было, и большую часть времени я тратил на разговоры с подозреваемыми и звонки знакомым журналистам с просьбой проверить некоторые факты. Так что выход на волю, даже по такому невеселому поводу, доставил известное удовольствие.

Нас погрузили в несколько машин и повезли по унылого вида улице в кафедральный собор — огромное здание в готическом стиле. Когда миссис Роудс и Элен, обе в плотных черных вуалях, под дождем со снегом проскочили от машины до входа в собор, замелькали вспышки фотоаппаратов газетчиков.

Двое распорядителей провели нас в массивную и пугающую своей суровостью часовню, а потом по коридору с низким потолком — в сам собор, освещенный свечами и заваленный цветами; лилии и туберозы пахли удушающе.

Там уже собрались несколько сотен человек, включая, как я заметил, и полицию. Я узнал немало известных политических лиц: сенаторы, члены палаты представителей, двое из кабинета министров, здесь и там сверкали мундиры высоких военных чинов. Хотелось бы знать, кто был здесь из искренней симпатии к покойному, а кто — из нездорового любопытства, чтобы взглянуть на подозреваемых, в числе которых был и я. Я прекрасно это понимал, пробираясь за миссис Роудс и губернатором к нашим местам в первом ряду. Когда мы сели, служба началась.

Все выглядело очень торжественно. Я сидел между Холлистером и миссис Помрой, оба выглядели крайне взволнованными. Только в конце службы я заметил легкий нажим на свое левое колено. Краем глаза я взглянул на миссис Помрой, но ее голова была благочестиво склонена, а глаза закрыты, словно она молилась. Я решил, что просто разгулялось мое воображение. Но потом давление незаметно усилилось, так что никакого сомнения уже не оставалось. Один из древнейших сигналов я получил в самом неподходящем месте и не стал ничего предпринимать в ответ.

На кладбище служба пошла быстрее, так как дождь к тому времени перешел в снег. Любопытных не было, только наша группа и несколько фотографов. Я отметил про себя, что жена сенатора и дочь вели себя очень спокойно. По-настоящему взволнованным казался только Руфус Холлистер.

Когда последний комок твердой черной земли упал на дорогой металлический гроб, мы снова направились к машинам и поехали через реку Потомак обратно в Вашингтон на Массачусетс-авеню. Это был очень печальный день.

Зато в гостиной по контрасту было тепло и уютно. Ярко горел огонь в камине, уже был приготовлен чай. Миссис Роудс разливала его, являя образец безмятежности и спокойствия. Остальные