Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон

– …где ручейки стекают подобно тысяче…

– Чарли! Вы что, писаете мне в рот?!

И это меня поразило.

– Что? – сказал я.

– Вы меня слышали. Вы писаете мне в рот?!

– Полагаю, что нет, вряд ли.

– Чарли, сукин вы сын! Вы только что написали мне в рот!

– Мне трудно в это поверить, Бесси, честное слово.

– Боже мой!..

Бесси распахнула тяжелую дверцу и сплюнула на землю снаружи. Теперь она плевалась и вытирала рот тыльной стороной руки.

– Бесси, – сказал я. – Понимаю вашу озабоченность. Но это на меня совершенно не похоже. Вообще-то подобное моей натуре совершенно не свойственно. Я образовательный управленец, как вам известно. И потому глубоко убежден, что здесь имеет место некое недопонимание…

Бесси захлопнула дверцу.

– Уму непостижимо, вы только что нассали мне в рот, к черту! Это впервые!..

– Бесси, в этом я слышу всю вашу неуверенность и принимаю ее. Но полагаю крайне маловероятным, что подобное могло только что произойти. Вода, видите ли, всегда стремится к своему собственному уровню. А здесь, на этом переднем сиденье, совершенно ясно не тот случай – рот ваш отнюдь не ниже моих вельветовых брюк. Поэтому я бы попросил позволенья не согласиться с вашей интерпретацией событий…

По автомобильному АМ-радио одна песня отмерла, началась другая. В тусклом свете Бесси теперь одевалась на другом краю сиденья, одну за другой застегивая пуговицы – посулы грядущего дня теперь излучались вовнутрь, словно рассвет навыворот. Затем она в последний раз вытерла рот уголком блузы и завела мотор.

– В общем, вы поняли, – сказала она.

У преподавательского жилого корпуса Бесси поставила машину перед моим входом, но дверцу не открыла и мотор глушить не стала. Фары она тоже не пригасила. Через разделявшее нас расстояние мы взирали на молчание друг друга. Наконец заговорил я.

– Благодарю вас, Бесси, – сказал я – и сказал это потому, что в столбняке своем ничего большего измыслить не мог. – Спасибо вам за этот вечер. И за то, что перенесли меня с одного края вселенной на другой. Хоть я и не сумел переступить порог и того, и другого целиком, путешествие того стоило. Я б не смог посетить их оба без вас…

Бесси кивнула и, не сказав больше ни единого слова, уехала в ночь. И засим та ночь нескончаемых открытий подошла к своему логическому завершенью.

Вот только на самом деле – нет. Когда я вновь оказался у себя в квартире, с противоположной стороны стены по-прежнему поступали звуки – безжалостными волнами топочущей музыки, бьющихся тарелок и воплей математического экстаза. Голова моя уже болела от возлияний этой ночи, и я ждал, когда звуки эти стихнут. А когда они не стихли, я включил свет у себя в комнате, заварил себе кофейник кофе на плитке и выпил его у кухонного столика. По-прежнему не будучи способен спать под весь этот шум, я взял со стола неоконченную книгу и продолжал читать ровно с того места, на котором прервался: под ритм топота и визга из-за стены я все глубже вчитывался в «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж». И когда минули два часа, я надел новую пару вельветовых брюк, рубашку с жестким воротничком и коричневый кожаный ремень и отправился на работу. Устало прошел я мимо трех лагун к своему корпусу, где люди, стригшие траву перед входом, улыбнулись при моем приближенье; мимо Бесси, сухо и профессионально приветствовавшей меня из-за своего рабочего стола так, словно день этот был просто еще одним излученьем; и в поджидавший меня кабинет, где качавшийся маятник моей предшественницы по-прежнему пребывал в совершенном движенье между перемежающимися крайними точками страсти и бесконечности.

Вот так и начался семестр. Следующий понедельник настал ярко и рано – к будке охраны явились студенты с мешками для книжек, книжными закладками и списками книг – некоторые принесли даже сами книги, – рьяные и готовые к тяготам и триумфам аккредитованного обучения. По главному променаду на занятия ехали молодые люди на велосипедах. Студентки в мини-юбках собирались группами по три-четыре. Буквоносцы из школьной баскетбольной команды плелись по променаду, словно светлоокрашенные жирафы по Сахелю[24]. У фонтанов одну за другой подбрасывали в воздух подковы начинающие жонглеры и тут же их ловили – а на главной лужайке на травке нежились, ничего не подозревая, гуманитарии, жизнеутверждающе ходили колесом спортивные заводилы, а трио гитаристов под платаном пело песни протеста. После летней летаргии весь кампус исполнился новой энергией, бурлил живостью и слепил взор даже больше, чем всего неделю назад: зеленой травой, блистательными цветами и чистой проточной водой. Изгородями сирени и чередующимися рядами олив и тамаринда. Исправно чирикали и порхали птички. На берегах лагун прохлаждались пеликаны. Солнце бросало лучи на зелень. Утки крякали. Даже бык в центре крупнейшей лагуны пулял водой так высоко над чреслами своей телки, что странствующую изморось чувствуешь кожей, где бы ни стоял в кампусе, – словно сама вирильность воды была как-то связана с возрождающейся жизненной силой, ныне присутствующей. Будто родник после проливного дождя, студенты общинного колледжа Коровий Мык забурлили пузырями из-под земли и заняли свое законное место в мире; свежие и отдохнувшие, они были теперь готовы продолжать образовательное странствие через время и пространство, от невежества к осознанности, от изумленья – к осведомленности, от пыльной жары по другую сторону будки охраны – аж до контролируемого уюта формального обучения в классе по эту.

И в конце такого долгого сухого лета обрели они кампус в идеальной гармонии с тем, что его окружает. Зеленые лужайки красиво подстрижены. Цветут олеандры. Азалии подровнены. Тротуары фланируют в совершенно равном удалении от общественных наук с одной стороны до естественных – с другой. Как раз к первому дню занятий успешно обновили библиотеку, равно как и переосмысленный Студенческий союз Димуиддла с его модернистским зеленовато-голубым ковром и 22-дюймовым цветным телевизионным приемником. Книжный магазин бурлил. Кафетерий гомонил. После суеты починок в последнюю минуту грифельные доски в классах темнели и сияли, как влажный камень; полы натерты до лоска; парты стояли глянцево, чисто и ровно идеальными рядами, как штаты на американском флаге. Перед административным корпусом, где реяла сама Доблесть Прошлого[25], теперь гордым величьем своим трепетал на ветру триколор – и тридцать четыре его звезды сверкали, словно жемчужинки просвещенья на фоне неба. По всему кампусу ясно было, что началось новое начало – эпоха безграничных возможностей и ничем не стесненной метафоры, освобожденной от тирании пыли и засухи.