Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слушая мою речь, Бергнер переставал улыбаться, а затем скептически скривил губы.
— Знаете, за что я попал сюда? — спросил он.
Я молчал.
— За ложное обвинение в шпионаже.
Он снова ухмыльнулся, а затем поправил полотенце на спинке моей койки, тяжело и медленно встал с табурета, вздохнул и пошел к выходу из палаты.
— Будете живым и почти здоровым, — грустно сказал он мне, обернувшись в дверном проеме.
* * *
Время и место неизвестны
Гельмут стоял посреди василькового поля в белой рубашке, руки его были связаны за спиной. Взвод солдат выстроился ровной шеренгой в двадцати шагах от него.
По-прежнему не было слышно ни звука, не жужжали насекомые, не щебетали птицы и не шелестела трава. Не было ветра, и даже солнце, казалось, перестало греть. Будто исчезли все лишние звуки, кроме лязга винтовочных затворов и ленивых разговоров солдат.
Сальгадо и Орловский, отдав солдатам необходимые распоряжения, подошли к Гельмуту.
— Мы не будем завязывать вам глаза, — сказал Орловский. — Иначе вы не проснетесь. Вы будете смотреть прямо на них, — он кивнул головой в сторону солдат.
— Времени осталось мало, — сказал Сальгадо, глядя на часы. — Совсем скоро вас здесь не будет.
— Где же вы будете? Интересно, — покачал головой Орловский.
Сердце Гельмута билось ровно и спокойно. Он ощущал странный прилив сил, непонятную твердость, появившуюся где-то внутри. Страха не было. Не было вообще ничего. На какой-то момент ему показалось, что и его, Гельмута Лаубе, вовсе нет и никогда не было.
— Зачем вы… — Он не сразу смог подобрать слова. — Зачем вы решили разбудить меня? Вы хотели забрать меня всего. Вы хотели, чтобы меня не было.
Орловский нахмурился, снял фуражку, провел рукой по вспотевшим волосам.
— Мы уже взяли все, что нужно, — ответил он.
Сальгадо молча кивнул.
— Вы думаете, что это избавление, — продолжил Орловский. — Да, в какой-то мере это так. Но вы даже не знаете, что будет потом.
— А потом будет хуже, — сказал Сальгадо.
— Да, — продолжил Орловский. — Но зато вы будете живым. Жизнь — странная штука, не правда ли? Но она интереснее, чем этот сон. У вас уже руки затекли.
«Действительно, руки очень сильно затекли, — подумал Гельмут, — наверное, потому, что я сплю, да, потому что я сплю».
— Здесь, на этом поле, расцветет болотное сердце, — сказал Сальгадо.
Он не чувствовал жары, но увидел, как лес за дорогой начинает расплываться в горячем мареве, как в поле вспыхивают миражи дрожащими лужицами, и васильки в поле смазываются синими кляксами, и безоблачное небо становится вдруг еще синее, гуще, ярче — тоже цвета васильков, как будто его нарисовали гуашью на сыром холсте.
— Господи, — прошептал он вдруг самому себе.
По телу его пробежала легкая судорога.
— Время пришло, — сказали хором Сальгадо и Орловский.
«Дин-дон, дин-дон», — зазвенели где-то колокольчики.
«Что за колокольчики, где, откуда, почему они вдруг, зачем они здесь», — думал Гельмут, и веки его вдруг потяжелели, а в глазах помутнело от слез.
Мир подернулся дымкой, расплавился в июльской жаре и в его слезах. Он увидел, как Сальгадо и Орловский встают рядом с солдатами, услышал, как они приказывают готовиться к стрельбе, и увидел, как бойцы поднимают винтовки.
Двадцать винтовок целились в него.
Лязгнули затворы. Они тоже были как колокольчики.
«Господи, дыши, дыши полной грудью, — говорил он себе, — вдохни весь этот воздух, весь, до последнего вдоха, не упусти ничего, дыши, дыши еще глубже, вдохни все вокруг, чтобы весь этот мир остался в тебе».
— Огонь!
Перед ним вспыхнуло огромное белое солнце.
Грохот выстрелов оглушил его, что-то горячее ударило в грудь и опрокинуло навзничь.
Это были все колокола Земли, и это были колокольчики, говорящие «дин-дон». И в белом солнце, вспыхнувшем перед ним, под звон колокольчиков расцветало болотное сердце.
И это было долгое падение в темноту, где нет больше ничего, ни воздуха, ни синего неба, ни леса, ни василькового поля. Только колокольчики и болотное сердце, расцветающее внутри.
Он открыл глаза и увидел потолок своего купе.
XI
Кровь
Вот же она, река, и вот же оно, лунное золото: почему ты не видишь этого? Что ты видишь? Расскажи мне. Неужели не видишь ты ничего, кроме черной ямы своей, кроме черноты, вечной твоей подруги? Неужели не слышишь ты звон колокольчиков? Вот они, здесь, звенят для тебя одного.
Расскажи мне, что ты видишь, и я помогу тебе.
* * *
Поезд Москва — Брянск, 17 июня 1941 года, 14:05
На столике стоял подстаканник с чаем, блюдце с бутербродом и бутылка минеральной воды. Рядом была разбросана сдача — две смятые бумажки и несколько монет.
Гельмут провел рукой по лицу, потрогал пересохшие губы, облизнулся. Капли пота заливали глаза. В голове гудело.
Он приподнялся, уселся на краю, дрожащей рукой схватил бутылку с водой и жадно присосался к ней.
Солнце сильно припекало через стекло.
Голова не соображала.
Наконец он додумался взглянуть на часы: было 14:05.
Мысли появлялись с трудом, лениво и сонно переваливаясь, неповоротливые и тупые, невнятные и расплывчатые.
Он выпил еще воды, допил остывший чай. Есть не хотелось. За окном пробегали мимо деревья, леса, поля, луга, маленькие деревеньки, пастбища. В синем безоблачном небе висело солнце.
«Господи, — подумалось ему, — что же со мной такое, черт возьми, что со мной было, почему я такой, что мне снилось, почему все это снилось?»
Ощущения его были вполне реальными — и вкус холодной воды, и сладость остывшего чая, и гладкая поверхность стола, и капли пота на ладони после того, как он провел ею по лбу.
Открылась дверь купе, и из коридора заглянул проводник. Гельмут вспомнил его: загорелый, в темно-синем кителе, с черными волосами, выбивающимися из-под фуражки.
— О, вы уже проснулись, — сказал проводник. — Я хотел напомнить, что мы подъезжаем к станции Калинова Яма и вы просили разбудить.
— Да-да, спасибо. — Гельмут разлепил пересохшие губы и понял, что ему трудно шевелить языком.
— Чай? Кофе?
