Фома Гордеев - Максим Горький

Она говорила быстро, большая часть ее слов исчезала в свистеи шипении; выделялись лишь те слова, которые она выкрикивала визгливым,раздраженным голосом. Концы платка торчали на голове у нее, как маленькиерожки, и тряслись от движения ее челюсти. Фома при виде ее взволнованной исмешной фигуры опустился на диван. Ежов стоял и, потирая лоб, с напряжениемвслушивался в ее речь...

— Так и знайте! — крикнула она, а за дверью еще раз сказала:— Завтра же! Безобразие...

— Ч-чёрт! — прошептал Ежов, тупо глядя на дверь.

— Н-да-а! Строго! — удивленно поглядывая на него, сказалФома.

Ежов, подняв плечи, подошел к столу, налил половину чайногостакана водки, проглотил ее и сел у стола, низко опустив голову. С минутумолчали. Потом Фома робко и негромко сказал:

— Как всё это произошло... глазом не успели моргнуть, и —вдруг такая разделка... а?

— Ты! — вскинув голову, заговорил Ежов вполголоса,озлобленно и дико глядя на Фому. — Ты молчи! Ты — чёрт тебя возьми... Ложись испи!.. Чудовище... Кошмар... у!

Он погрозил Фоме кулаком. Потом налил еще водки и сновавыпил...

Через несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване исквозь полузакрытые глаза следил за Ежовым, неподвижно в изломанной позесидевшим за столом. Он смотрел в пол, и губы его тихо шевелились... Фома былудивлен — он не понимал, за что рассердился на него Ежов? Не за то же, что емуотказали от квартиры? Ведь он сам кричал...

— О, дьявол!.. — прошептал Ежов и заскрипел зубами.

Фома осторожно поднял голову с подушки. Ежов, глубоко ишумно вздыхая, снова протянул руку к бутылке... Тогда Фома тихонько сказал ему:

— Пойдем лучше куда-нибудь в гостиницу... Еще не поздно...

Ежов посмотрел на него и странно засмеялся, потирая головуруками. Потом встал со стула и кратко сказал Фоме:

— Одевайся!..

И, видя, как медленно и неуклюже Фома заворочался на диване,он нетерпеливо и со злобой закричал:

— Ну, скорее возись!.. Оглобля символическая!

— А ты не ругайся! — миролюбиво улыбаясь, сказал Фома. —Стоит ли сердиться из-за того, что баба расквакалась?

Ежов взглянул на него, плюнул и резко захохотал...

— Все ли здеся? — спросил Илья Ефимович Кононов, стоя наносу своего нового парохода и сияющими глазами оглядывая толпу гостей. —Кажись, все!

И, подняв кверху свое толстое и красное счастливое лицо, онкрикнул капитану, уже стоявшему на мостике у рупора:

— Отваливай, Петруха!

— Есть!..

Капитан обнажил лысую голову, истово перекрестился, взглянувна небо, провел рукой по широкой черной бороде, крякнул и скомандовал:

— Назад! Тихий!

Гости, следуя примеру капитана, тоже стали креститься, ихкартузы и цилиндры мелькнули в воздухе, как стая черных птиц.

— Благослови-ко, господи! — умиленно воскликнул Кононов.

— Отдай кормовую! Вперед! — командовал капитан. Огромный«Илья Муромец» могучим вздохом выпустил в борт пристани густой клуб белого параи плавно, лебедем, двинулся против течения.

— Эк пошел! — с восхищением сказал коммерции советник ЛупРезников, человек высокий, худой и благообразный. — Не дрогнул! Как барыня впляс!..

— Левиафан! — благочестиво вздыхая, молвил рябой и сутулыйТрофим Зубов, соборный староста, первый в городе ростовщик.

День был серый; сплошь покрытое осенними тучами небоотразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестьюокраски, пароход плыл по одноцветному фону реки огромным, ярким пятном, ичерный дым его дыхания тяжелой тучей стоял в воздухе. Белый, с розоватымикожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонялее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели,точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.

— Господа почтенная компания! — сняв шляпу с головы,возгласил Кононов, низко кланяясь гостям. — Как теперь мы, так сказать, воздалибогу — богови, то позвольте, дабы музыканты воздали кесарю — кесарево!

И, не ожидая ответа гостей, он, приставив кулак ко рту,крикнул:

— Музыка! «Славься» играй!

Военный оркестр, стоявший за машиной, грянул марш.

А Макар Бобров, директор купеческого банка, стал подпеватьприятным баском, отбивая такт пальцами на своем огромном животе:

— Славься, сла-авься, наш русский царь — тра-ра-та! Бум!

— Прошу, господа, за стол! Пожалуйте! Чем бог послал...Покорнейше прошу... — приглашал Кононов, толкаясь в тесной группе гостей.

Их было человек тридцать, все солидные люди, цвет местногокупечества. Те, которые были постарше, — лысые и седые, — оделись в старомодныесюртуки, картузы и сапоги бутылками. Но таких было немного: преобладалицилиндры, штиблеты и модные визитки. Все они толпились на носу парохода ипостепенно, уступая просьбам Кононова, шли на корму, покрытую парусиной, гдестояли столы с закуской. Луп Резников шел под руку с Яковом Маякиным и,наклонясь к его уху, что-то нашептывал ему, а тот слушал и тонко улыбался.Фома, которого крестный привел на торжество после долгих увещаний, — не нашелсебе товарища среди этих неприятных ему людей и одиноко держался в стороне отних, угрюмый и бледный. Последние два дня он в компании с Ежовым сильно пил, итеперь у него трещала голова с похмелья. Ему было неловко в солидной компании;гул голосов, гром музыки и шум парохода— всё это раздражало его.

Он чувствовал настоятельную потребность опохмелиться, и емуне давала покоя мысль о том, почему это крестный был сегодня так ласков с ним изачем привел его сюда, в компанию этих первых в городе купцов? Зачем он такубедительно уговаривал, даже упрашивал его идти к Кононову на молебен и обед?

Приехав на пароход во время молебна, Фома стал к сторонке ивсю службу наблюдал за купцами.

Они стояли в благоговейном молчании; лица их былиблагочестиво сосредоточены; молились они истово и усердно, глубоко вздыхая,низко кланяясь, умиленно возводя глаза к небу. А Фома смотрел то на одного, тона другого и вспоминал то, что ему было известно о них.

Вот Луп Резников, — он начал карьеру содержателем публичногодома и разбогател как-то сразу. Говорят, он удушил одного из своих гостей,богатого сибиряка... Зубов в молодости занимался скупкой крестьянской пряжи.Дважды банкротился... Кононов, лет двадцать назад, судился за поджог, а теперьтоже состоит под следствием за растление малолетней. Вместе с ним — второй ужераз, по такому же обвинению — привлечен к делу и Захар Кириллов Робустов —толстый, низенький купец с круглым лицом и веселыми голубыми глазами... Средиэтих людей нет почти ни одного, о котором Фоме не было бы известно чего-нибудьпреступного.