Армия древних роботов - Александр Шакилов

«А ведь детям как-то придется жить с тем, что они натворили, – подумала Ларисса, – как-то оправдать для себя свое предательство, свою подлость – и дальше жить». Целому поколению детей целого города. И у этих детей будут свои дети, которым они расскажут о своем славном счастливом детстве и будут вспоминать Родда чуть ли не со слезами. Мол, каким же добрым и справедливым он был, наш Родд, наш великий и могучий учитель! И никто из них, конечно, не расскажет о страшной казни на замковой площади, о тысячах трупов, о своих родителях и близких, зараженных тонжерром. И новые дети будут верить в прекрасного и сильного героя Родда, коварно убитого в расцвете лет…

– Траст, давай, прощай, что ли, – глядя себе под ноги, в сторону, зачем-то обернувшись назад, но только не глядя в глаза, Ларисса шагнула к Трасту и неловко, будто стесняясь своего порыва, быстро обняла его и отступила на пару шагов.

– Прощай? – Он все понял, конечно, но ему захотелось оттянуть тот момент, когда надо будет уйти из города, уйти одному, потому что в городе он не мог остаться, ему не давали покоя тысячи трупов, он едва сдерживался, чтобы вновь не поддаться очарованию смерти. – Почему – прощай? Ларисса, о чем ты?

– Траст, я остаюсь в Мосе. – Она вновь назвала его по имени, а не как раньше – толстым. Ему это вроде бы нравилось, но в то же время пугало, потому что, называя его так, она как бы отстранялась от него, выставляя между ними барьер куда страшнее того, что выставили у склепа вампиры. – Да-да, остаюсь. Буду столичной девчонкой. Все провинциалки ведь хотят стать столичными девчонками. Так чем я лучше? И я такая.

Траст мотнул рыжей головой.

– Ты не такая.

– Еще какая такая… Ладно, ты прав, это не про меня. Просто мне все надоело. Надоело понимать, что я мертва. Я хочу еще немного пожить. А для этого мне надо остаться рядом с живыми.

– Но ведь я живой!

– Ты?.. Ты, ну да, ты – живой… Но ты – это не то, понимаешь? Не то.

Это зацепило его.

– Ларисса, ты понимаешь, что, как только связь между нами ослабнет, ты станешь обычным ходячим трупом. – Он махнул рукой, указав на свое гнилое воинство, застывшее в ожидании приказов: никакого движения, не шевелились грудные клетки, потому что мертвецам незачем дышать, не мигали глаза, потому что мертвецам незачем увлажнять свои глазные яблоки, зато имеет смысл беречь энергию дара некроманта. – Ларисса, разве ты не понимаешь, что твои любимые живые, как только поймут, кто ты такая, убьют тебя окончательно, разрубят тебя на мелкие куски и сожгут, а пепел развеют?!

– Я все понимаю, Траст. Я все прекрасно понимаю. Но это мой выбор, дорогой мой, любимый мой Траст. И я надеюсь, что ты его поймешь. И сможешь принять. Уже понял и принял, да?

Он мысленно проклинал себя за слабость, за то, что не может наплевать на все принципы, на все то, что вбила в него с детства мать, на все эти преклонения перед женщиной, на особое отношение к девушкам и бабушкам. Вся его предыдущая сущность прямо-таки вопила о том, как он уважает выбор Лариссы, уважает ее свободу, ее право принять решение, которое станет – уже стало! – последним в ее не-жизни. Но нынешний Траст никак не мог согласиться с собой предыдущим, с собой, который был маменькиным сыночком. Он изменился, он стал другим. И потому он просто пожал своими широкими плечами. Просто плечами пожал, глядя поверх Лариссы, и ни слова не сказал. Даже не промычал ничего, даже рот не раскрыл, губами не дернул.

Он медленно, будто его сунули в чан со сметаной, двинул дальше по дороге.

Медленно, будто ему на руку подвесили ствол столетней кедровицы, махнул своим мертвякам, чтобы топали уже, не стояли. И мертвяки, скрипнув суставами и клацнув челюстями, дружно шагнули вперед – все сразу, в одно движение, любо-дорого смотреть, ни один строй живых воинов настолько не слажен. Кое-кто подволакивал ногу, но все равно двигались они настолько синхронно, что казались одним живым организмом.

Траст шел и чувствовал, как рвутся незримые нити, связывающие его с Лариссой. Ему хотелось плакать, но он сдерживался, потому что настоящие некроманты должны быть хмурыми и грозными.

В небе над ним сверкнула молния, и сверху полил дождь, очищая Мос от зеленой пыльцы Родда.

* * *

Сыча трясло, из уголка его рта свисала слюна, и он никак не мог усидеть на месте.

Он метался по княжеским покоям от стены, обшитой пересохшим много веков назад пластиком, к другой стене, потом к третьей, потом от окна к двери и обратно к окну.

Сыч перерыл всю комнату, он искал настойку пыльцы Древа Жизни – и не нашел, чтоб ее!.. Из-за ломки, окончательной победившей тело, князь Мор все чаще и все настойчивей проявлял свою сущность. И если поначалу Сыч всего лишь подумывал о том, что с этим надо бы что-нибудь как-нибудь сделать, то потом, когда он вдруг понял – ему открылась наконец эта тайна князя, – почему Мор всегда и везде называл себя «мы» и почему пристрастился к настойке, все предстало перед ним в ином, тревожном для него свете.

Не что-нибудь и как-нибудь, а конкретно то-то и то-то и как можно скорее, ведь существованию Сыча угрожала смертельная опасность, заключенная в теле Мора. И для начала ему, Сычу, срочно необходимо раздобыть тонжерр. Срочно! Ну почему он этим сразу не озаботился, когда в каждой подворотне зеленели целые сугробы пыльцы?!

Он остановился у окна, глядя на погребальные костры, разожженные на площади после ливня, смывшего с улиц весь тонжерр, на чистяков, плачущих над трупами, подготовленными к сожжению, на смрадный дым… Вот! Вот оно! В крови жителей Моса скопилось столько тонжерра, что Сычу вместе с Мором на целую жизнь хватит. Надо только найти способ извлечь это вещество из крови. Вот для этого как раз и пригодится мамаша Мора, она же дама ученая.

Сыч ухмыльнулся. Если уж не получается избавиться от вредных привычек тела, придется научиться им потакать.

И ничего, что при этом кому-то из жалких людишек – очень многим! – придется умереть.

* * *

Он нашел ее в ремесленном квартале.

Она пыталась ползти, и у нее ничего не получалось, она просто шлепала по брусчатке ладошками, чтоб хотя бы приподняться на локтях. Неподалеку стояли люди – и смотрели. На спине у нее вновь открылась рана от секиры, что хорошо было видно через прореху на так и не заштопанной плетенке. На лицах людей, наблюдающих за конвульсиями Лариссы, застыли брезгливость и ужас. Покачивались топоры в их напряженных руках – тяжелые колуны и топорики, которыми на обеденной дубовой столешнице рубят курятину, – сверкали лезвия ножей, которыми разве только хлебушек резать, по лбам стекали отдельные крупные капли пота и струились целые ручьи. Жители Моса боялись, от них воняло страхом, да-да, очень-очень боялись, до дрожи в коленях и локтях, и все же они все – все-все-все, как один, от мала до велика, женщины и мальчики, парни и старухи! – готовы были вступить в бой с нежитью. Никто не прятался за спиной у соседа. Ни один горожанин не остался под прикрытием стен родного дома. Они же больше не послушное приказам Родда быдло.