Ладья темных странствий. Избранная проза - Борис Кудряков

В одних чулочках сиживала на балконе, обрамлённом иван-чаем-да-марьей. Дожидалась его. Через камышинку желудёвый кофе. Лямзала ножкой о ножку. Ёжила реснички. Видела краем глаза: через улицу мужающий дылда, белибердёныш её рассматривал в папин бинокль. Первое и последнее шевеление плоти (дожди, он отравится волчьими ягодами). Скинула (кш-шк) кота с коленей. Подвальный гангстер, позабыв уроки эсхатологии, перебросил амурные мостки от кошачьих к приматам. Бесстыдник пошёл маньячить под диван. Оттуда сурел его лобик.

И вот шаги. Вся во власти зверюги, ерепенистого лохмача-доброхота. Классика греховодств. Звенькали серьги: жадина, по две нацепила.

Над болотно-глазастыми лучистостями порхал ветерок ожидания. Хохотала гадюка, трогая лезвие косы язычком. Ослепли световые годы. Вороний хор картавый как харк.

Вторая жена с удовольствием всё это прослушала. Она полюбила первую.

Автобус с моста; ночь в лёд. Локтями выбивали стёкла. Давили друг друга: скорлупа. Поедая торт, старуха задохнулась шоколадной гвоздикой. Переверть автобуса. Ударился в дно, встал торчком. Свалились к кабине водителя. Винегрет из пальто, ботинок, сумочек, ляжек, волос, локтей, кружев, пузырей. Коричневые шары крови. Мужчина молча и вверх ногами пересчитывал в портсигаре четыре сигары и всё ошибался. Девять секунд. С уже разорванным ртом женщина хотела вспрыгнуть в подушку из воздуха. Восемь секунд. По-медузьи всплыла бобриковая шапка. Выбитый дамским каблуком глаз пытался понять танец подолов. Кистепёрые пассажиры. Самсоновскими фонтанами взрывались проклятья и хохот, рвань языков и гортаней.

Отсветы. Он смотрел кусочками глаз через толстое стекло вверх. Видел – на мосту прохожий разглядывал, выискивал что-то. Как хорошо быть на мосту, под водой. Глаза на мосту закрылись, обессиленные, убитые стеклом. Прошёл дальше в парк. Эллипс отраженья.

Осенью вспорхнули светлоты над набережной. Пернатая роскошь взлетела над россыпью рос. Лодки, лодочки, лодищи, лодчонки, лодченята, лодченушки, лодчушки, лодчушата, лодчушченки, лодченятушки, лодёнки, ладьищи, ладьишухи, лодчончёнки выплыли из прибрежного колыханья водной истомы.

Дуэль ветряная прокоробилась в выстреле дува, в расселинах ртов моложавых волков продолжала плодиться, роиться; крики, и ахи, и стоны, и вопли ветров и ветрил; мшистые низи и сизи; мошкарные тучи влюбились в облако цвилей.

В Александровском саду дети сбивали жёлуди. Форштевень носа Николая Васильевича выглядывал из-за серебристой ивы. На него, сквозь фонтан, смотрел дуэлянт. Безрукая бронза.

Присел отдохнуть, но пристали цветные попрошайки: погадаем, погадаем. Вяло отбивался: студент, денег нет. Кочующие лицемеры в облаке ругани, злобствуя, прошаркали, позабыв пальмистрию, пропившие монисты и бубен.

Гульбище колобродило. Воскресенье – панихида по выжатой неделе. Пыльные смерчи освежают, овеивают перекрёстки. В пустом заводе время отдыхает. На станке забытый бутерброд. Промасленная кошка нюхает газету, спать идет в свой рыжий угол. По радио звучит марш.

К вечеру на перекрёстках задымились урны – городские кадильни. Голуби сеяли орнитоз. По Невскому со второго этажа Гостиного двора отчаянный визг сторожевого кобеля.

Сильный ветер выбил стекло из окна. С седьмого этажа широкий прозрачный нож, сверкнув скользкими краями, спланировал в шею задремавшего на скамейке скитальца.

Возвращался домой в трамвае. Визг тормозов: шли муж и жена. Визг. Балетные ноги жены под трамваем, сама – по другую сторону рельс. На рельсах липкая лента капрона. Муж присел, как при стрельбе с колена, вытянул палец: паф, паф. Бросился под промазученное брюхо вагона. Схватил ноги, вскинул на плечи, закричал: кому молодая ветчина, штука пять копеек! Вожатый закусил пот плавленым сырком: сама виновата. Муж бросился избивать вожатого жёниными ляжками. Жёлтая кровь иссякла. Толпище бдело. Пыльная раззява-ветерок плюнул гнилятиной листопада. Кровушку поперчили песком. Вагон заржал, встал на дыбы.

Ему лишь через неделю позволили навестить вторую жену. О ногах ни слова. Он наклонился поцеловать наперсницу… и увидел маленькую обугленную рану на лбу, а в ней… светоносный зародыш! Внезапно началось дрожание стен. Вылетели стёкла, озёра взлетели, взревела река, потемнело, в окна ворвались потоки воды. Его затянуло в воронку с девятого до первого этажа и вышвырнуло в район Театральной площади. Здесь была тишь. Над Мариинским театром проплыл баттерфляем. Передохнул на огромном шкафу. Сменил костюм, закусил живым сомом, тот плыл с Петроградской; на спине доплыл до Адмиралтейского шарика, вода поднялась и до него.

Снова передохнул, огляделся. Доплыл до Эрмитажа. Набрав воздуха, нырнул. Спустился до четвёртого этажа, пробежал по ступенькам до первого. Из-за угла был атакован тигровой акулой, но обошлось. Он продолжил путь в отдел Египта. Так и есть: мумии нет, ожила, уплыла. Догнать, непременно догнать. Свистнул, но акула не появилась, только обвалился потолок… Ныряльщика вынесло на поверхность. С гребня мощной волны он увидел меж охтинских труб – точнее, меж кончиков труб – загорелый затылок уплывающей мумии. За два дня достиг её, схватил за волосы, потащил к Древне-Русской возвышенности.

Обогревшись у костра, был успокоен мумией, которая, утешая, подарила на память небольшой сверкающий эллипс, вынув его из своей сухонькой головы. К вечеру он набрал грибов и поджарил их в ладонях. Мумия, скромно покушав, свернулась калачиком и, посвистывая носом, заснула. Но во сне она иногда говорила, что-то нашептывала, вскрикивала: не было у тебя ни жены, ни дома, ни детей. Ты даже не родился. Но когда ты родишься, не вспоминай меня. Мне и так досталось, и при жизни, и после неё. Сколько раз я говорила, обращаясь, может быть, и к тебе, моему спасителю: пора готовиться к бегству, давно пора вырваться из плена лингвистических ошибок. Твоё теперешнее «я» – это яма от «я» ушедшего. И показывая тебе эту яму, я утверждаю – насколько может утверждать человек опытный: бежать надо одному, тайно. Бежать как можно скорее, а то истинный дом исчезнет из вида, скроется из глаз твой истинный хозяин, для потехи называвший тебя своим «я»… Впрочем, я говорю глупости, я пошутила… Спи, завтра снова под стекло…

Из музея возвращался хмурый. Весь день в буфете пил пиво, глушил в себе раздражение: второй брак, и снова трагедия. Жена при смерти. Вчера медсестра в коридоре сказала: больная просила, чтобы вы не хоронили её… но это она в бреду. И ещё она говорила про какой-то эллипс. – Ничего не знаю, – прошептал ты и вышел.

Но спустя месяц она приехала домой на такси. Она, смеясь, сообщила, что ждёт ребенка, а он, смеясь, целовал её и носил на руках. Наутро её кровать была пуста, и в комнате стоял кроваво-скользкий дым.

Пора было возвращаться из отпуска. Его ждал шпалопропиточный завод.

Перед отъездом он заехал попрощаться с женами. По земле, над костями ходили родственники костей. С закрытыми глазами, с палочкой, в тёмных очках, как слепой, прошёл до места свидания, не раскрывая глаз, мысленно прошептал молитву: да поможет мне и только мне великий Спаситель, только мне и только мне да не поможет великий… Он вытянул руку и, обласкав горизонт, вылил на могилу бутылку вина. Прошептал: видишь как я щедр… но я не только щедр, но и счастлив. Счастлив, несмотря на то, что в Управлении Истиной мной не довольны. – Эти слова он уже проговорил, входя в вагон.