Ладья темных странствий. Избранная проза - Борис Кудряков

Седьмую секунду рыбарь держал в зубах литургию лунно-асфальтовых песнопений. Но нарвал, скучая по титановому эпосу, проткнул плавунчика костяной пикой.

Игуана заплакала. Листопалый чешуеног, в шотландке из суринамского аспида, охотился в белолобой хмари на лысых павлинов. Игуана вспомнила быт 26-го фрагмента: медленно сколоченный мир: фабрика грез для гёрлз. Парад из вращений.

Уснула Она, свадьбу с проткнутым не сыграешь! Симультанизм авантюрной панорамы. Это было телопонимание телоподнимания. По пах-а-те тащился с томиком зуботычин графинно-чернильный каскадер, вспоминал смятого себя и рыбака. Далее следует рассказ ловца.

Я был тогда ещё не совсем ядозуб, но уже изящным. Однажды, не помню когда, в структуре временнодневности див, совсем юнашек, однажды вспомню —, встретившись с остро-красным канатом, уехал по его совету прокутить с вощёной кудлаткой сбережения головных чудес. Собрав ненужную медь и эмблемы, сели в подлетную лодку и никуда. Через год забыли дом. Через два были в горах.

Чужие руки общипали сердце огня. Ещё не забыты хвойные морозцы, а числовые отступления с воем волкодавным – давно переливали ртутные боли. Снег по горло берёз, пустое качание икоты. Вчера здесь был океан, огромные глаза на ниточках – новый вид-див: средь сосен угорела баба-яга, она смотрела открытки. Решила создать музей.

Пара героев всё мимо и мимо мигов – группа людей с биноклями ест орехи. Один с зеленой полосатой головой – всегда один. Дамское кольцо бликом щекочет глаз меч-рыбы. Король собирает ударения. Рыбак и Игуана счастливы: обжорливая юность ещё не подавилась костью. Сейчас они дом строят, чтобы было где чаесосам в жмурки играть с окороком в зубах. Ночью сквозь патину подвальных дымов носятся под землей стада диких конников с маленькими дедами-заморозками. Затем пришёл парикмахер в виде резинового шкафа. Высотные дома легли на спину, ночью в музее мелодий южных краёв губы обветрены вопросом. Психея льёт из светильника горящее масло в рот Аму-Дарье-Муру. Академик изучает кариес у точки с запятой. Мотогонки в обезьяннике, после обеда соседей надо идти отмечаться – говорил молодой молодухе. Почитаем твое сердце-цеце. Пришёл к морёному дубу рыбак, а сеть полна камней. Начали старик с прорухой вязать. Лет пять связали – недовязали. Наследство всё провязали, а их перевели на другой остров. Ночь на диванчике ноги тараканам греет и сожалеет: на утюжку брюк за время жизни (50 лет) уходит 23 суток.

Утром дворецкий нюхает малого оленя. За секунду на смородинный куст пало двести грамм снега. Промчалась веха; с утра чугунная сутра пела капельные арии.

Новый дом постарел: в нём две телячьи головы без ресниц. Шутницы обрезали на маскарад. Пошли плодовитые облака. Молодой сатанист подавился мостом. Словно ныряя в мартен, мерзло дергая кожей, синюшность преображая в реальные тики, он наблюдал за работой одной из многочисленных желез – скорбной.

Троилось утро.

Сквозь заросли чащоб рассмотрел равнину: над ней кавардачило облако. Склонился над спящей спутницей под шёлковым утюгом. Ее сердце набухало и охало под.

Перебирая волосы цвета ночного шербета, спугнул из глуши ароматов муравьёв-пилигримов. Ладонью смахнул со лба мысль: пора в путь. Мысль вернулась замарашкой: «Пора!». Небо убралось, вместо него – потолок вдохновений, пробитый артезианским зрачком пробудившейся Евы.

Два послушанца нюхают заветы. Поезд мчится боком. Под танками хрустит ледок фарфора. Погас. Восьмая секунда. Хочется продлить сон, жаль расставаться с Пустотой. Приходили через третий глаз идеи – пыльные страницы. Им тоже надоело вездесущая Бесполезность. Угощаю табаком. Они устали. Дальше переходы от Да к Нет измотали их, нижняя часть тела троится и колеблется. Они засыпают. С пустой головой (лишь два бриза гуляют там) выхожу постегать собственную тень, она надоела мне. Стальной проволокой бью, она умоляет пощадить; предлагает выкуп; торгуюсь. Стегаю сильней, пока она, собрав вещи, не убегает, хромая на обе. Из седьмого времени года не вернется.

Светило вытекло через ухо Утверждения. Весь день вбивал в сосны и тополя огромные гвозди, пока изо лба не выросли корни и, как спрутистые руки, стали ощупывать неспособность, неспособность отсутствия эго. Через глаза (в зрачки и из затылка) проходили мягкие рельсы, и, как две врачующиеся кобры, змеились.

Вместе с дождем в озеро упали несколько деревень. Колокол ударился о голову плакальщицы, она собирала ил, он брызнул смехом. Длинноглазое мечтание посетило коричневую комнату. В ней бегал Путник, позвякивая цепью. Его снова поймали. Подъехала коляска, из неё вышла в синей шляпе Нога. Она привезла телеграмму: пора начинать падение. Он продолжал летать. А на площади всё ещё бегали ожидающие, потрясая бамбуковыми пиками. Они разглядывали падающего в бинокли. Были смущены волосатым планированием. Из-за рощи стреляли зенитки. Бежали стеклянные девушки, обламывая зубы километрам. Йога и эта.

Дворик на Глухоозёрной улице был тих и уютен. Шёл 1991 год. По радио передавали обещания народу.

Марфуша присела на скамейку под старым тополем и достала из сумочки сардельку. Сырую. С лопнувшим хрустом впилась мелкими зубами в прохладный овал. Смеркалось. Во дворе размашисто скрипели качели с двумя горбатыми девочками, они весело смеялись, переживая прочитанный рассказ Агнии Барто. В щели между сараями трое безработных электронщика пили пиво. Один был в камилавке, второй в берете, третий в пионерской пилотке.

Марфуша съела жадно и трепетно без хрена и горчицы вторую, третью, шестую сардельку. Четвёртую и пятую оставила на потом.

Ещё осталось семь, со вздохом пересчитала она богатство в сумочке.

Иболитов вышел из чистого подъезда, где он неспокойно ожидал Костоломова, чтобы одолжить на «поправку здоровья» и увидел Марфушу. Золотце какое, – восхитился он. Она сразу напомнила ему старшую дочь, уехавшую на Байкало-Амурскую магистраль в отряде рельсоукладчиц. И вот уже четырнадцатый год она присылала к первомайским праздникам открыточку с пейзажем художника Ендогурова.

Иболитов тихо зажмурился и вытащил из брюк клещи. Он всё понял. Он подошёл тихо и присел рядом с Марфушей. Она со слезами заглатывала восьмую сардельку. И с приятной тяжестью в пищеводе наблюдала дым из трубы котельной.

– И мне, – сказал Иболитов.

– Свои купите, – ответила едокиня.

– Ты где проходила воспитание, – сказал он, подсаживаясь ближе к ней и убеждаясь в своей догадке её несчастья. Марфуша вдруг по-вологодски рассмеялась, жарко полыхнула щеками.

– Дура, хочешь хороший совет, могу бесплатно.

– К почему? – уже по-ярославски сказала она.

– Ты ничего не чуешь? – громко по-егерски спросил Иболитов.

– Я сейчас невмочь, – она покачала головой.

Иболитов ощутил кружение в голове как от редкого вермута Чинзано, который он разок пробовал, отдаваясь на волю волн учительнице по географии.