Превращение в зверя - Надежда и Николай Зорины

И вот в половине пятого я стоял под кленом, уверенный в себе мужчина, обновленный человек, и ждал появления любимой женщины. Речь свою я давно отрепетировал и теперь почти совсем не волновался. «Скорые» подъезжали и уезжали, мужчины и женщины в белых халатах выходили покурить на крыльцо, солнце, нежаркое, сентябрьское, золотило дорожки. Я ждал, спокойно посматривал на часы (да, часы я тоже купил новые!). На подъехавшую «десятку» я сначала не обратил особого внимания — подъехала, и пусть ее. И мужчиной, сидящим в ней, тоже не заинтересовался. Сердце не забилось сильнее в предчувствии несчастья. Зато оно сразу дало сбой, когда в три минуты шестого в очередной раз (но для меня не в очередной, а в тот самый, в тот единственный самый) скрипнула дверь и показалась Елена. Она тоже была какая-то обновленная. Платье другое, другая прическа… Но дело не в том — ее лицо стало другим: новым и каким-то радостно-просветлен ным, ее походка стала другой: более легкой и плавной. Она улыбалась. В ту секунду я ничего не понял, в ту секунду я улыбнулся в ответ, хотя видеть она меня и не могла. И, продолжая улыбаться, оставался в неведении катастрофы еще несколько секунд. Неладное я почувствовал, когда Елена свернула на дорожку. Что-то кольнуло в сердце: а ведь улыбка ее не просто улыбка: она предназначена кому-то. И взгляд ее тоже не просто взгляд: смотрит она не так, как обычно, — прямо перед собой или по сторонам, а на кого-то конкретного. Мужчина в «десятке» распахнул дверцу, Елена подошла к его машине, просияла взглядом, села, и они уехали.

Они уехали, а я остался стоять. Мне хотелось закричать, мне хотелось броситься бежать за ними, но я безмолвно стоял на дорожке.

Не передать, как мне было больно — физически больно: сердце болело, когда я возвращался домой, когда уже вернулся, когда лежал, отвернувшись к стене. Мне было так больно, что я ни о чем не думал, полностью сосредоточился на этой боли, жил внутри нее. Мне было так больно, что даже обиды в тот момент никакой я не чувствовал. Боль вытеснила все, в том числе главное — ненависть к моему сопернику. В тот вечер мне и в голову не пришла такая простая, такая естественная мысль: а ведь он тоже всего лишь человек, значит, смертен, значит, его можно убить.

Похоронный марш все звучал и звучал в моей голове. Звучал, пока я ехала в автобусе. Звучал, когда я пересела в маршрутку. Я не могла больше этого вынести, вышла на две остановки раньше возле большого торгового центра — здесь всегда играла громкая жизнерадостная музыка. Я хотела перебить, заглушить мотив в моей голове и немного побыть с людьми — попрощаться. Внутрь заходить не стала, села на скамейку возле неработающего фонтана. Здесь, в центре города, было почти так же холодно и ветрено, как на кладбище. И так же тоскливо и пусто, несмотря на веселую громкую музыку, несмотря на толпу народа. Глупая была идея выходить на этой остановке, ехала бы сразу домой и поскорей все закончила. Зачем прощаться, зачем заглушать мотив? Разве дороги мне эти посторонние люди? Разве похоронный мотив не подходящий фон для того, что я собираюсь сделать? Готовиться к смерти мне тоже не нужно — я давно готова. И совсем не боюсь, потому что знаю, как умирают, — однажды я уже умерла.

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно, поэтому я не захотела, чтобы друзья и знакомые видели мое мертвое тело, не захотела торжественных похорон, сочувствен но-лживых восклицаний: такая молодая! — не захотела. Но может, дело было совсем не в этом. Я бежала от этого ужаса — вот и все, в прямом смысле слова бежала. Мост был просто предлогом, омут был просто целью. Я ведь там никогда раньше не была, только слышала и видела это место по телевизору: на этой реке в этом самом месте часто тонут люди, и тела очень немногих удается найти. Образ моста возник сразу, как только я подумала о смерти, мост стоял перед глазами все время, пока я отмывала машину. Возле передней фары образовалась вмятина — красноречивая вмятина. Я подумала, что до моста могу и не доехать, остановят гаишники, но продолжала отмывать, отмывать, макать тряпку в ведро с водой и мыть, мыть, отмывать кровь, не в силах отвести от моста взгляда. О мосте было думать почти приятно, мост отвлекал меня от других, невозможных, мыслей, мост успокаивал.

Мост, когда он возник в голове, и вывел меня из кошмара, в котором я пребывала вторые сутки. Мост подсказал мне выход: все просто, безвыходных положений не бывает, хватит сидеть в углу в позе, естественной только для эмбриона, вставай, разомни ноги и иди, беги, действуй, короткий полет вниз, в омут — и ужас останется позади, ужас больше тебя не будет касаться.

Впрочем, нет, не мост подсказал мне выход, о таком выходе я догадалась раньше, только не могла решиться. У меня было сколько угодно подручных средств, чтобы покончить с кошмаром, но дома я отчего-то на это никак не могла решиться. Мне было страшно. Не умереть — умереть-то я как раз хотела в тот момент больше всего на свете, — а не знаю чего. Я сидела в углу комнаты, обхватив колени руками, и боялась даже вытянуть ноги, хоть они уже до того затекли, что я их не чувствовала. Я боялась пошевелиться, боялась глубоко дышать — меня пугал звук моего дыхания, боялась, что опять, как утром, зазвонит телефон, и тогда сердце не выдержит, разорвется от ужаса. Я представляла, как все-таки преодолеваю страх, поднимаюсь и иду на кухню. Там, в аптечке, есть то самое, что меня избавит, избавит… Я представляла, как иду в ванную, — там тоже есть то, что мне нужно… Но не могла подняться, не могла никуда идти — мне было непереносимо страшно идти. Тогда я думала: идти никуда не обязательно, нужно только подняться и открыть окно — шестой этаж, внизу асфальт… И тут же возникал образ моего обезображенного мертвого тела и кровь, кровь… Со мной случался настоящий припадок, что-то вроде эпилептического. Кровь перенести я не могла, совсем не могла. Мне не было себя жалко, своего окровавленного тела на асфальте, и толпа лживо-сочувствующая: такая молодая — меня не возмущала — это неправда! — но крови перенести я не могла.

А когда возник мост, я успокоилась, встала, пошла, написала записку, оделась, добралась до своего гаража и даже без содрогания, без ужаса смогла отмыть кровь. Кровь ребенка, которого я вчера утром убила.

Не знаю, как он оказался на дороге, один. Я ехала на работу, и тут он возник — маленький мальчик, лет шести. Помню ужас, помню отчаяние, что вот сделать ничего нельзя, слишком мало расстояние, помню страшный толчок, помню крик — мой? ребенка? Помню кровь… Очнулась я в гараже, сидящей в машине. На лбу шишка, рука в кисти болит. Не знаю, как я там очутилась. Не помню, совершенно не помню, что было дальше, после того, как я сбила ребенка. Знаю, что он мертв, но не знаю, почему я так точно это знаю. Я должна была выйти из машины, попытаться ему помочь, вызвать скорую, вызвать ГАИ. Ничего этого я не сделала! Я сбила насмерть ребенка и скрылась с места преступления. Иначе как бы я оказалась здесь, в гараже, сидящей в своей машине? Этого кошмара мне, конечно, не пережить. Такого кошмара никто бы не выдержал. Но мне как-то хватило сил добраться от гаража до угла в комнате. Помню, был вечер, сумерки, когда я вышла из гаража, и совершенно темно, когда я осознала себя в углу. Утром зазвонил телефон, и звук его был таким же кошмаром, как крик на дороге, не помню чей, мой или мальчика. Только здесь я не поступила, как там, не сбежала, не скрылась, не провалилась в беспамятство. Встала, пошла на затекших, чужих ногах, взяла трубку, затекшим, чужим голосом ответила. Звонили с работы, справлялись о моем здоровье — в городе бесчинствует грипп, они решили, что я — всего лишь очередная его жертва. Так просто было объяснено мое отсутствие. И никто, получается, еще ни о чем не знал. Ну да, конечно, никто не знал, иначе мне бы не позволили сидеть в моем углу. Я убила ребенка, а никто ни о чем не знал. Я убила ребенка и даже не вышла из машины, сбежала, скрылась, я превратилась в зверя, а они продолжают думать, что я — это я. Был момент, когда мне захотелось позвонить, рассказать кому-нибудь, кем я стала, и попросить помощи: сообщить в милицию, сообщить еще куда-нибудь — в такую инстанцию, где убивают зверей. Но на меня вдруг напал страх, тот самый страх, с которым я никак не могла справиться. До тех пор не могла, пока не возник спасительный мост. Я сидела в углу, боялась, перебирала всевозможные средства избавления от себя, но ни на что не могла от страха решиться, и тут вдруг увидела: большой мост высоко нависает над водой. Некоторое время я просто бездумно его созерцала, но потом узнала этот мост и поняла, для чего он возник. И сразу почувствовала облегчение, и сразу перестала бояться, и убитый мною ребенок затих, перестал кричать, тоже обретя успокоение.