Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

— Что ж, — сказала она, — похоже, о химии нам беспокоиться нечего.

— Так вот как это теперь называется? Химия? А по мне, так больше отдает метафизикой.

И тут же испугался, как бы она не сочла мой ответ чересчур бойким. Она еще подержала мою руку, потом нырнула под стол и вытащила на поверхность большой, аккуратно свернутый бумажный пакет.

— Сэндвичи, — сказала она.

Сэндвичи оказались с куриной грудкой, помидорами, латуком и укропным маслом. За едой мы говорили о всякой всячине. Я рассказывал Терезе о книге, о том, что издательство вообще-то специализируется на художественной прозе, так что «Молитвенник» был для них своего рода экспериментом, но они полагали, что книга стоит того, и намеревались вложить хорошие деньги в раскрутку.

— Редакторша говорит, что, может, они даже будут переиздавать его раз в пару лет. Добавлять к нему новые молитвы. — Я надкусил сэндвич и прожевал. — Она говорит, пусть будет как уитменовские «Листья травы». Растет все время. Я, конечно, добавил, что мне до Уитмена — как до Луны пешком, и знаешь, что она ответила? Она сказала: «О господи, да Уитмена сегодня можно было бы так раскрутить! Этакий мачо Гинзберг!» А потом спросила, не голубой ли я.[6]Да с такой надеждой.

Тереза рассказывала мне о Першинге, о своем магазине.

— В нашем городе никто больше не продает набивных ядозубов,[7]— сказала она. — Зато через меня их проходит очень много. — Она налила себе чаю со льдом из термоса. — Иногда по утрам, когда я только открываю магазин, мне он даже нравится. В нем так причудливо все перемешано. Жеоды[8]и тарантулы. Поделки навахо и открытки. Магниты на холодильник, карты несуществующих кладов. Когда я одна, мне всегда кажется, как будто я мать какого-то огромного неуклюжего семейства.

Время летело сломя голову. Висевшее в воздухе напряжение, казалось, скользило и перетекало между нами. Минут за двадцать до конца часа свиданий Тереза взглянула на часы. Потом поджата губы, посмотрела на меня деловым взглядом, сцепила пальцы и спросила:

— Что ты теперь чувствуешь?

— Насчет чего? Нас?

Она кивнула, не переставая пристально смотреть мне в глаза.

— А ты не догадалась? — спросил я.

Ее щеки залились румянцем.

— У тебя давно не было женщины. Правда, не так давно, как у меня не было мужчины, но тоже порядком. Может быть, это сбивает тебя с толку.

— Может быть… а может, и наоборот, как раз все проясняет. — Я оторвал полоску куриного мяса и начал отщипывать от нее кусочки. — Мы уже несколько месяцев говорим друг другу «Я тебя люблю», но до сих пор все было как в школе. Я подсел на подробности. Когда ты стала подписывать свои письма «С любовью, Тереза», я чуть не умер от восторга. Я глаз не сводил с этой подписи, а когда получал следующее письмо, то первым делом смотрел в конец, подписалась ты так же или по-другому. Было еще и кое-что, но, чтобы все стало по-настоящему, не хватало одного — сегодняшнего дня. Когда ты уйдешь, у меня больше не будет такого чувства, что у нас все как в школе. Нет, все будет гораздо хуже… и лучше. А ты, разве ты не то же самое чувствуешь?

— Что-то похожее.

— Но у тебя есть сомнения.

— Эти твои молитвы… — И она порывисто тряхнула головой.

— И что с ними?

За столом, шагах в двадцати от нас, семья одного зэка собирала тарелки и кувшины в большую корзину, готовясь уходить, а маленькая мексиканская девчушка, в шортах и лиловой майке с надписью «Вашингтонские хаски», заплакала. Тереза наблюдала, как зэк, чьи руки до самых запястий, словно рукава, покрывала татуировка, а длинные черные волосы падали до поясницы, стал ее утешать.

— Ты так в них уверен, — сказала Тереза. — У меня такого рода уверенность всегда ассоциировалась только с сумасшедшими.

Я повернул голову и вместе с ней стал смотреть, как татуированный зэк качает свою завывающую дочку.

— Я не так уж в них уверен. Не совсем уверен. Но мне нравится создавать уверенность. Вот о чем моя книга.

— Книга… — Она плотно сжала губы, точно стараясь удержать какое-то слово, которое рвалось с них. — Знаешь, мне она понравилась. Хотя есть в ней что-то чересчур серьезное. Какая-то одержимость.

— Но ведь я еще не закончил, я в процессе, — сказал я. — Я говорю не о книге. О себе. Я совсем не уверен в том, что человек может изменить себя, но можно ведь попытаться изменить то, к чему человек стремится. Я же рассказывал тебе, как вел себя раньше. Но больше я так не хочу. — Я положил свою руку на ее ладонь. — Я сам не знаю, что скажу в следующий момент, понимаешь? Я точно знаю, чего хочу, но стоит мне попытаться сказать это словами, и я словно попадаю в плен к их значениям… а это вовсе не то, что мне надо. Вот почему слова так важны для меня. Когда я пишу молитву, то изо всех сил стараюсь придать им именно такой смысл, который, как я надеюсь, они и будут передавать. Это занятие помогло мне пережить несколько несчастливых лет. Может, когда я отсюда выйду, молитвы потеряют для меня смысл. А может, и нет. Не знаю.

Пока я все это говорил, у меня было такое чувство, как будто я проповедую и в то же время пытаюсь убедить в чем-то не только Терезу, но и самого себя. Помню, я подумал, что, наверное, совсем подсел на новый стиль и теперь всякое слово, которое слетает с языка, неизбежно принимает форму насилия над собой. Прямо как наркоман. Стоило мне подумать об этом, и я тут же утратил чувство реальности происходящего. Тогда я сосредоточился на Терезе и через постоянство ее зеленых глаз нашел путь назад, в реальную жизнь.

— Я говорила с твоим адвокатом по телефону сегодня утром, — сказала она. — Он считает, что, если мы поженимся, это хорошо подействует на комиссию по помилованию.

Мы оба ждали, когда заговорит другой. Наконец я начал:

— Я не могу…

И в то же самое время она с некоторым волнением сказала:

— Это…

Я попросил ее продолжать. Она так грустно и озадаченно смотрела на свои сомкнутые руки, на большой палец, который поглаживал костяшку другого большого пальца, и вид у нее был такой, точно ее собственные пальцы представляли собой некую форму жизни, независимую от нее самой, и она не знала, что с ней делать. Я думал, она собирается с духом, чтобы сказать что-то важное, определяющее для нашей ситуации, но она сказала вот что: