Варварские нашествия на Европу. Германский натиск - Люсьен Мюссе

Авары начали играть свою роль в Европе в 558 г.: теснимые тюрками, они попросили у византийского императора Юстиниана земли, но получили отказ. В 561–562 гг. они добрались до Дуная, а в 567 г. стали оседать в Паннонии, бесхозной со времени разгрома гуннов, постоянно зондируя Балканы и при случае угрожая Византии. В середине VII в., после ста лет усиленной борьбы с Восточной империей, они обратились на Запад; их войны с франками продолжались до эпохи Карла Великого. Их государство, более устойчивое и организованное лучше, чем у гуннов, оказало большое влияние на историю Европы. Оно проявило себя, прежде всего перерезав великий торговый путь из Адриатики в среднее Подунавье и к Балтийскому морю — одну из осей античной Европы.

Вслед за аварами стали прибывать компактные группы тюрок. Прежде всего это были болгары, впервые замеченные в 482 г. на Украине, но по-настоящему вышедшие на сцену только в 680 г., когда под предводительством кагана Аспаруха они переправились через Дунай и захватили Мезию. Часть этого народа не принимала участия в переселении и до XII в. оставалась в среднем течении Волги, постепенно отступая в леса под давлением более удачливых племен. В ходе миграции болгары подобрали осколки нескольких предшествующих переселений, в частности угров.

Во-вторых, это были хазары, появившиеся в 626 г. на севере Ирана, а вскоре обосновавшиеся между Кавказом, Азовским морем, Доном, средней Волгой и, наконец, рекой Урал. Больше они не двигались с места, пока не исчезли под ударами русов и печенегов в конце X в.

С VIII по X в. монотонность тюркских приливов и отливов разнообразило нашествие мадьяр, в большинстве своем финно-угров. Затем появились другие тюрки — печенеги (IX–XI вв.), на смену которым пришли куманы (XI–XIII вв.). Экспансия монголов в XIII в. в каком-то смысле продолжила тот же самый процесс; его последним отголоском стало прибытие в XVII в. калмыков в степные районы к западу от нижнего течения Волги.

Таким образом, в течение полутора тысячелетий по степи одна за другой прокатывались волны, шедшие с Востока, следуя одному и тому же сценарию. Народы появлялись почти неизвестно откуда, двигаясь в страну трав — на Запад. Поначалу ничтожные, они стремительно вырастали как снежный ком и обрушивались на Запад. Если им не удавалось завладеть каким-то четко ограниченным участком равнины, соприкасающимся с территориями оседлых народов, которые можно было бы эксплуатировать, их путь оказывался очень коротким. В противном случае их хватало на три, пять или десять поколений. Образовывалось более или менее устойчивое государство, достигался некий уровень благополучия, что плодило завистников; с Востока приходили новые завоеватели, и в итоге все рушилось, а народ, еще вчера могущественный, рассеивался еще быстрее, чем некогда появился. Только мадьяры избежали этой роковой закономерности. Чем можно объяснить эту повторяемость, эти стремительные рождения и скоропостижные смерти?

Прежде всего тем, что наши источники излагают скорее историю названий, чем людей. Если какой-то народ добивался успеха, в него отовсюду вливались новые силы — отсюда эти «самозарождения»; потерпев неудачу, народ лишался всего, вплоть до названия. Сила названия была такова, что оно заимствовалось, порой совершенно незаконно (безусловно, именно так обстояло дело в случае аваров, а по мнению некоторых, и гуннов). Очень часто люди оставались, ждали следующего поворота колеса фортуны и вскоре вступали в другую общность. Из одного и того же материала могли, одна за другой, сформироваться несколько империй, и для нас они выглядят очень разными, потому что до нас доходят упоминания лишь об их правящих классах, которые действительно сменяли друг друга. Не следует придавать излишнего значения и лингвистическим ярлыкам: многие из этих однодневных конфедераций были многоязычными (как, например, государство Чингизидов в XIII в.), и порой название народа сохранялось и тогда, когда все остальное, включая язык, уже успевало измениться (такова история болгар, ставших из тюрок славянами).

Тем не менее нельзя отрицать ни реальности, ни масштабности миграций. Вероятно, они были связаны с взрывом номадизма между V и XI вв., затронувшим не только холодные степи, но и субтропические пустыни древнего мира (нашествия арабов и сельджуков, возрождение кочевничества у берберов Северной Африки). Стоит ли здесь говорить о климатических колебаниях? Эта гипотеза соблазнительна, но историческая климатология еще не вышла из поры младенчества. В отношении Африки ученые настроены скептически. Русские и венгры питают к этой теории большее доверие, пытаясь с ее помощью объяснить переселение авар и мадьяр. Во всяком случае, прекращение миграций в западном направлении в целом явилось результатом оседания в полувлажных областях. Поскольку кочевнику в степи, чтобы прокормиться, требуется в десять раз больше пространства, чем крестьянину на своем поле, эти человеческие волны могли одна за другой достигать Паннонской равнины и накапливаться там, не создавая в итоге перенаселения.

Вклад степных народов в созидание Европы несопоставим с заслугами германцев. Тем не менее он был важен в ближайшей перспективе. Они принесли на Запад предметы, оружие и украшения, изготовленные восточными ремесленниками, и тем самым — вопрос о степени их влияния остается спорным — положили начало обновлению в области эстетики и технологии.[23] Престиж гуннов был достаточно высок, чтобы впоследствии Аттила стал одним из центральных персонажей германского эпоса, а некоторые германцы (бургунды) даже начали подражать диковинной практике деформации черепа. Тактика степной кавалерии привела к переменам в военном искусстве Византии и Персии, в результате чего растущее значение стало придаваться конным лучникам. Некоторые авторы даже верят в возможность институциональных влияний, весьма гипотетических.

Похоже, что Китай для кочевого сообщества был более привлекателен, чем Запад, и европейская сторона его истории, наверное, менее значительна, чем азиатская. Впрочем, между ними прослеживается любопытная симметрия: на горизонте Византии и китайских столиц [24]этапы развития кочевников в контакте с оседлыми народами оказываются почти одинаковыми, как и дипломатические реакции древних империй. В обоих случаях оседлый народ постоянно стремится использовать одних варваров как орудие против других, более далеких, и не покорять кочевников напрямую, а сеять рознь между ними.

В нашу задачу не входит воссоздание картины поздней Римской империи в последней фазе ее упадка. В других работах мы уже читали о том, как строилось и рухнуло это тоталитарное государство, почти постоянно находившееся на осадном положении, обеспечивавшее с помощью жестоких мер выживание узкого правящего класса, состоявшего из образованных сенаторов и суровых военачальников. Мы наблюдали, как ортодоксальная церковь завоевала господствующее положение, согласившись существовать в тех рамках, которые ей отводили светские власти. Мы видели, как на Западе экономическая жизнь деградировала, в то время как Восток продолжал процветать.[25] И здесь мы должны будем напомнить о судьбах всего двух институтов — армии и империи, — чтобы показать, каким образом их распад подготовил победу варваров.