Фладд - Хилари Мантел

Многие плохо видели, причем с раннего детства. Фельдшерица приносила в класс карточки с буквами, государство выделяло им бесплатные очки, но они не собирались их носить. «Мужчины не смотрят на очкастых девиц». Впрочем, на них и так никто не смотрел. Едва ли очки могли бы изуродовать их еще больше. Вырастая, они спаривались и размножались незаметно для глаз — спасибо и на том.

Пока старшеклассницы подпирали стены, а старшеклассники гоняли в футбол на асфальтовом пятачке, свирепая малышня играла в пятнашки и классики или прыгала через скакалку. Нравы тут царили самые жестокие, особенно доставалось тем, кто был не силен в физических упражнениях. При игре в пятнашки хорошим тоном считалось выбрать самого замызганного, самого сопливого хлюпика, проорать, что он тебя осалил, а ты сейчас замажешь остальных.

Те, кто не участвовал в играх, развлекались прыжками со стены, остальные дрались. Уровень насилия и телесных повреждений был так высок, что матери Перпетуе пришлось отделить младших школьников от остальных и загнать их в вонючий задний дворик. Именно там, под сенью замшелой двадцатифутовой стены располагался школьный сортир. Язык не повернется назвать его туалетом, поскольку там не было унитазов и бачков для смыва. Такие роскошества здесь не признавались.

Над школой холм круто поднимался вверх, к церкви и монастырю, ниже школы спускался к городку. Мрачные поросшие лесом склоны по обе стороны от дороги федерхотонцы именовали «уступами». Со стены школьники смотрели вниз на кроны деревьев или вверх, на торчащие в воздухе узловатые кривые корни. Деревьям не хватало света, поэтому листва покрывала только верхушки, так что на милю вдоль склона тянулись черные корявые ветки, словно ведьмино рукоделие. Осень в этих местах наступала рано, и землю под деревьями во все времена года устилал толстый слой гниющей листвы.

Сегодня школьный двор выглядел особенно оживленным. Школьники сбегались и разбегались, с воплями носились взад вперед по асфальту, снова жались к низкой стене.

— Святой Гиппопотам! — орали они. — Святой Улей!

Мальчишки раскидывали руки в стороны, изображая бомбардировщики в полете, кружили и ныряли, протяжно рыча моторами, ухая, когда самолеты сталкивались, ревя, когда вспыхивало пламя.

На пороге показалась мать Перпетуя. Минуту-другую она взирала на воспитанников, потом с резким хрустом нырнула в темноту и снова возникла в дверном проеме с палкой в руке. Приподняв подол на четыре дюйма, она выбросила вперед ногу в черных зашнурованных туфлях и ступила во двор.

— А ну внутрь, кому сказала, внутрь! — гаркнула мать Перпетуя, замахиваясь и опуская палку на детские спины в линялых фуфайках. Школьники, визжа, бросились врассыпную. Прозвенел звонок. Сопя от усердия, дети построились в шеренги и разошлись по классам. Мать Перпетуя наблюдала за ними, пока двор не опустел. Сырой ветер шевелил подол ее рясы. Наконец директриса сунула палку под мышку, вышла из школьных ворот и зашагала вверх, в гости к отцу Ангуину. Проходя мимо монастыря, она зорко всмотрелась в окна в поисках признаков жизни, но ничего не увидела. Ничего, что могло бы ее разгневать.

Местные не могли правильно выговорить такое сложное имя, поэтому звали директрису матерью Перепитурой, а школьники — просто Питурой, и даже отец Ангуин в последнее время именовал ее так про себя. Коренастая, средних лет — едва ли прилично гадать о возрасте монахини. У нее была бледная бугристая кожа, мясистый нос, кокетливый смех, напоминавший лошадиное ржание, привычка рывком закидывать покрывало за левое плечо и кривые зубы.

Мисс Демпси, исполняя обязанности горничной, впустила гостью.

— Мать Перепитура, — объявила она важно, сцепив пальцы на животе.

Священник, до сей поры не выражавший желания почитать, испуганно схватил со стола требник. Агнесса отступила в сторону и встала у двери, скорбно сжав губы и беспокойно теребя нитку искусственного жемчуга на шее.

— Подавать чай? — шепотом спросила мисс Демпси, испуганно озираясь, и, не дождавшись ответа, юркнула в дверь за спиной монахини.

Перпетуя игриво шагнула вперед, вытягивая мысок.

— Кажется, я вам помешала?

Только бы Агнесса не принесла чай, подумал отец Ангуин. Только бы не вздумала принести чай. Это только раззадорит Питуру.

— Присядете? — спросил священник.

Однако Перпетуя продолжала приплясывать на месте.

— Верить ли мне своим ушам? — спросила монахиня. — Правда ли, что епископ хочет убрать статуи?

— Правда.

— Я всегда считала, что церковь захламлена. Впрочем, не моего ума дело.

— Верно, не вашего, — пробормотал отец Ангуин.

Питура закинула покрывало за плечо.

— А правда ли, что их похоронят? Что вы решили, отче? Всем прихожанам собраться на кладбище с венками? Или вести себя так, будто статуи не закопаны, и ставить свечи у могил?

— Вы сами сказали «могилы», я говорил только про «ямы». Никакого обряда не будет. Это лишь необходимые меры.

Произнеся эти слова, отец Ангуин почувствовал слабое облегчение. «Меры» звучали достаточно отстраненно, весомо и официально.

— И когда вы собираетесь предпринять эти меры?

— Возможно, в субботу. Привлеку к работе Церковное братство.

— А я пришлю вам сестру Филомену. Крепкая девушка, умеет управляться с лопатой. Истинная дочь ирландской земли. Можно сказать, от сохи.

Все ее шуточки. У монашек своеобразное чувство юмора.

Питура хрипло гоготнула, закинула покрывало за плечо и промолвила:

— Говорят, вас застращали новым помощником.

Про себя отец Ангуин отметил выбор слов. Он поднял глаза и посмотрел на монахиню.

Между передними зубами у матери Перпетуи была щель. Подобный дефект не редкость, но отец Ангуин не мог отвести от нее глаз. Он представлял мать Перпетую каннибалом, через эту щель она всасывает лакомые кусочки жертв…

— Что толку загадывать, — сказала монахиня. — Все одно свежая кровь.

Для погребения отец Ангуин выбрал следующую субботу. Точнее, вечер субботы, дабы набросить покров приличия на предстоящее непотребство.

После обеда распогодилось, закатное солнце позолотило зубцы, ласточки кружились во влажном, пахнущем мхом воздухе над домом священника. Члены Церковного братства в старых зеленовато-черных костюмах стояли, напустив на себя скорбный вид.

— Вам не кажется, что рабочие штаны были бы уместнее? — спросил отец Ангуин.

За годы, проведенные здесь, он так и не смог смириться со странным и противоречивым духом этого места. Священник знал, что они конторские служащие и ткачи и у них нет ни вельветовых штанов, ни клетчатых шерстяных рубашек, ни грубой обуви. Женатые сторонились братства. Они захаживали в церковь только на Пасху, оставляя заботу о душе на попечение жен. Однако в приходе хватало холостяков, как правило, средних лет, иссушенных воздержанием и пожелтевших от молитв. Несостоявшиеся священники, которым не хватило ума или храбрости принять сан. Запах плесени шел от их посеченных молью пиджаков, увешанных образками, которые бренчали при ходьбе. Из исповедей отец Ангуин знал, что некоторые из них не чужды аскетизма: постятся, отказываются от табака, но подозревал, что этим дело не ограничивается и в ход идут власяницы и плетки. Только религиозный экстаз мог зажечь их тусклые глаза. Члены Церковного братства жили ради того, чтобы перевести через дорогу престарелую монашку или заслужить одобрительный кивок монсеньора.