Враги народа - Александр Тамоников

Как же стремительно, буквально за минуты, изменилось все. Визит к Плужникову. Судьбоносный разговор с ним. Свобода. Правда, свобода мнимая, поскольку я опять находился в плену НКВД, но уже не как объект воздействия, а как его верный винтик.

Я получил новое обмундирование, удостоверение, оружие и этот кабинет. А еще однокомнатную квартиру в переулке рядом с улицей Кирова – до работы пешком десять минут. Заодно мне досталось отделение с почти не заполненной штатной численностью личного состава и заместитель Никита Воронов.

На обустройство быта и личных дел мне выделили пять дней. И я отправился в родной город, откуда меня увез «воронок» несколько месяцев назад.

Понятное дело, что в квартире моей теперь жили другие люди, которых я не стал тревожить. Что там осталось? Мебель, если не выбросили? Старую одежду выбросили наверняка. Жалко было фотографий и документов.

Заехал я в областное Управление НКВД. Там многое изменилось. Личный состав сменился больше чем наполовину. Не осталось никого из печально известной следственной группы врага народа Граца. Парочку его холуев посадили месяц назад. Некоторых выгнали или перевели на другие места службы.

А вот мой «эскадрон» из преданных мне и натасканных бойцов уцелел. И ребята встретили меня даже не с радостью, а с ликованием.

– Мы знали, что вы вернетесь! – хлопал меня по плечам старший группы, переходя все рамки субординации.

К моей радости, выяснилось, что после моего ареста они, бойцы «эскадрона», забрали мои личные вещи и документы из кабинета и квартиры. И я чуть не прослезился, перебирая старые фотографии. Вот моя первая жена Полина в форме сестры милосердия, стоит, положив руку мне на плечо… А это моя последняя любимая женщина Антонина… А тут дочурка Катерина – студентка Саратовского медицинского института.

Жалко, что не удалось сохранить мой старый потертый «наган», прошедший со мной с Гражданской и не раз спасавший жизнь. Он стал родным. И вот затерялся где-то на складах УНКВД – теперь уже и не найдешь.

В поезд я загружался с большим фибровым чемоданом, куда с трудом влезли отвоеванные мной вещи. Путь мой лежал в Саратов.

После ареста я сумел передать моему бывшему заместителю и лучшему другу Фадею Селиверстову весточку, чтобы он предупредил дочь – ни в коем случае не приезжать в Москву, не обивать пороги НКВД, не лезть с письмами и жалобами, затаиться и сидеть тихой мышкой в своем институте. Иначе сделает только хуже. Она послушалась. Она всегда слушалась, когда я требовал. Потому что знала – требую я немного и только то, что жизненно важно.

Слава богу, никто ее из института не выгонял. То, что отец арестован, там было мало кому известно. Да и не осужден же. Вообще, с детьми врагов народа часто не церемонились. Доходило до совершенной дичи – особо ретивые чиновники от образования заставляли детей прилюдно отказываться от репрессированных родителей. Тупых баранов с инициативой было много во все времена. Не по-нашему это. Не по-советски. Да и товарищ Сталин прямо сказал: «Дети за родителей не отвечают».

– Я… Я думала, никогда тебя не увижу, – глаза у дочки сияли, когда она смотрела на меня, дождавшегося ее на ступенях мединститута после занятий. – Как же мне плохо было! Хоть в омут головой.

– Ты оставь такие разговоры. В омут ей головой… У тебя своя жизнь, которую ты только начала и должна прожить правильно. И полностью. А я пожил достойно. И мои зигзаги – это мое. Запомни это, дочура.

– Твое-мое! Что ты говоришь! – она всхлипнула.

Вместе нам удалось провести только день. Меня труба звала на бранные дела.

Потом Катюша прикатила ко мне в Москву на Новый год. Навела идеальный порядок в моей маленькой квартирке.

В конце года наши кадровики распространяли билеты на елку в московском Доме союзов. Новогодние елочные празднества долго считались пережитком прошлого и чуждой пролетариату культурой. Но в 1935 году елки вернулись, уже с красной звездой на верхушке. А заодно появился Дед Мороз с внучкой Снегурочкой.

И вот теперь кружила город новогодняя пьянящая суета с елочными базарами, стеклянными и ватными игрушками. На площадях Маяковского и Свердлова гордо возвышались гигантские, украшенные светящимися гирляндами и припорошенные снегом пушистые красавицы елки.

Когда я попросил два билета на всесоюзную елку, кадровичка посмотрела на меня подозрительно:

– Вам зачем? Это тем, у кого дети.

– У меня есть дочь, – с какой-то прорвавшейся гордостью объявил я.

Пошушукались за спиной, но билеты все же дали. Их я продемонстрировал в тот же вечер дочке:

– А пошли-ка на елку в Дом союзов!

– Папа, я же уже взрослая!

– Да? А я вот еще не очень.

В просторном Колонном зале разместилась огромная, украшенная игрушками елка. Вокруг нее водили хоровод профессиональные танцовщицы, вещал громовым голосом Дед Мороз, призывая ударно учиться и работать в следующем году. Весело и задорно чирикала Снегурочка. Скакали детишки в костюмах снежинок, лисичек и зайчиков.

Здесь царило волшебное веселье, которое даже из взрослых делает детей. И я нисколько не ощущал себя старым дураком, впавшем в детство. В мою жизнь на миг вернулось ощущение светлого счастья, когда ты наполнен уверенностью, что будущее принесет только хорошее. Так же бывало в праздники Рождества из моего далекого детства.

Дома дочка нарядила небольшую елку, прикупив несколько простеньких игрушек. В двенадцать мы выпили «Советского шампанского» – оно появилось на прилавках в 1937 году как наш ответ французам. Выслушали по радио поздравления руководителей СССР с новым 1939 годом.

На следующий день Катя уехала. А я отправился на работу. Потому что работы была груда неподъемная. Мне нужно было в кратчайшие сроки создать дееспособное подразделение и начать давать стране угля. Время не ждет. Сейчас год за десять.

Как же мне не хватало Фадея с его организаторскими и оперативными талантами. Перво-наперво я провентилировал ситуацию насчет него.

Находясь во внутренней тюрьме на Лубянке, я боялся, что он на свободе наделает глупостей, пытаясь вызволить меня. Он и наделал – принялся писать письма Ежову и в ЦК. Ему сильно повезло – его только выперли с работы и выслали за Урал командовать парторганизацией управления леспромхозов. По выходе на волю я тут же отослал ему телеграмму, что жив-здоров, мечтаю встретиться и сделаю для этого все. Мне просто необходимо было вернуть его на службу. О чем я хлопотал, но пока безуспешно.

И еще одна больная тема, не дававшая мне покоя ни днем ни ночью – моя единственная и неповторимая Антонина. Когда подо мной задымилась бочка с порохом, я почти насильно отправил ее в Ленинград к отцу, тоже приказав не рыпаться и меня не искать. Она жива-здорова. Обо мне ничего не знает. А я терзаюсь мыслями – стоит ли начинать все сначала.

Что, охладел к ней, понял, что мы разные люди? Все с точностью до наоборот. Она моя вторая, данная свыше половинка. И настолько мне дорога, что я готов отказаться от нее, лишь бы ей ничего не угрожало. Она однажды чуть не лишилась всего, связавшись со мной. И сегодня я не был уверен, что мое положение прочное. Боялся втянуть ее в очередной кошмар. В наше сумасшедшее время нет ничего надежного и крепкого. Но и перспектива жить без нее наполняла меня болью.