Франц, или Почему антилопы бегают стадами - Кристоф Симон

– Если я правильно понимаю, вы имеете в виду Хюсейина Эрйылмаза, заведующего хозяйством со швейцарским дипломом, – говорю я. Разговор принял неожиданный оборот.

– Я имею в виду это никчемное привидение, день напролет волочет за собой метлу, поднимает пыль и напивается.

Насчет завхоза Вульшлегер был неправ. Если уж Эрйылмаз работал, то он работал, и ничто на свете не могло ему помешать. Но я не стал спорить. Налоги, которые платил Вульшлегер, окупали свободу слова, которой он пользовался.

– Неужели вы не понимаете? Праздность разъедает вашу душу, – доверительно произнес Вульшлегер.

– Праздность?

– Я знаю, о чем говорю. Я пожил на свете и много видел.

– Ум важнее возраста, господин Вульшлегер.

Он устало усмехнулся.

– Ум? Вы говорите об уме, Франц? Вы сделали двадцать три ошибки в переводе. Двадцать три…

– Скажете это еще раз, и я закричу.

Он вяло подвинул мне листок, где значилось, что со мной проведена предупредительная беседа. Я подписал его ручкой, которая была прикреплена цепочкой к столу – вероятно, чтобы учительскую не захлестнула волна хищений. Подвинул листок обратно.

Вульшлегер обстоятельно его свернул.

– Надеюсь, что в вашей голове осталась хоть капля рассудка. Осталась… – Он умолк.

На секунду мне показалось, что он умер. Усоп. Почил в бозе. Потом он бесконечно устало махнул в сторону двери. Я отправился на обеденный перерыв, во время которого тяжко обкурился.

Хороша праздность!

Под биохимией я ходил с 1989 года, с той самой субботы поздним летом, когда немецкий телеведущий Роберт Лембке скончался от рака легких. Бодрый призыв Лембке набить свинку-копилку монетами увлек многих – в том числе и у нас в «кубике». Веселая игра на угадывание профессий стала культом. Все обменивались видеозаписями и курили как черти – из озорства, из тяги к подражанию, из стремления каждый год выдумывать новую игру. В ходу был вопрос: «За Лембке или против Лембке?» Это значило все равно что: «Ты куришь или нет? Нормальный парень или зануда?» Такие вопросы распространялись по классам, будто огонь по сухой траве, и всегда находилось несколько оболтусов, стремящихся к самовыражению, на которых они производили впечатление. Когда в ночь с пятницы на субботу Лембке отправился в последний путь, его приверженцы здорово струхнули. Побросали сигареты в унитаз и, завязав с табаком, стали массово переходить на гашиш. За каких-то двенадцать часов спрос увеличился настолько, что Хайнц Вегенаст (выпускной класс «С», наручные часы с радио-управлением, футболка с эмблемой ФК «Лерхенфельд») перестал справляться с торговлей в одиночку и шнырял туда-сюда по «кубику» в поисках помощника. Это был мой шанс. Я тогда учился в переходном классе и курил сигареты, которые незаметно таскал у беспечных старшеклассников, валявшихся на газонах и подставлявших лица солнцу в надежде вывести прыщи. В ту субботу после кончины Лембке Хайнц обратил на меня внимание, а к концу большой перемены я уже исполнил три его поручения и заработал свой первый джойнт. Через урок, общаясь у кофейного автомата, Хайнц обнаружил, что я тоже болею за «Лерхенфельд», и за общим косяком у озера в честь окончания учебной недели, он сделал меня своим младшим партнером. Пост, как вскоре выяснилось, не слишком значительный, так как ограничивался в основном разносом прозрачных пакетиков и консультированием заинтересованных гимназисток и гимназистов. Но я был счастлив заполучить эту работу – Лембкины свиньи-копилки могли катиться к пингвинам на Южный полюс.

Потом Хайнц получил аттестат и расширил бизнес. Теперь наша торговая площадка не ограничивалась гимназическим двором: мы сбывали всяческие сорта конопли где только можно – в парке Шадау, на пляже, на острове Беллиц, в ресторане самообслуживания, в примерочных торгового центра «Н&М» – но лучшими нашими клиентами были новобранцы-гренадеры. Два раза в год, весной и летом, они косяками прибывали в Тун и недели через три-четыре, когда им надоедало изображать из себя солдат, начинали скупать у нас с Хайнцем все подряд. Мы были им как свет в окошке – по числу солдат, выбросившихся из окна, и жутчайших происшествий на танковом полигоне тунская военчасть держала рекорд. Хайнц взял на себя армейский кафетерий, а я оказывал бедолагам альтернативную медпомощь на вокзале, в ресторане «Весельчак» и в танцбаре «Борсалино».

Через три с небольшим года после моего первого косяка, употребленного на гимназическом дворе, у меня случился моральный кризис: однажды утром я проснулся с таким чувством, будто на запястьях у меня наручники, а ноги скованы железной цепью – представление настолько мрачное, что раз и навсегда отравило мне всю радость от торговли. Меньше всего мне хотелось получить повестку в суд по делам несовершеннолетних. Моя спортивная форма была не настолько хороша, чтобы три месяца кряду собирать по лесу прелые деревяшки, да и перспектива нюхать пеленки и соскребать ужин с рубашек беззубых стариков в Штеффисбургском доме престарелых меня тоже не вдохновляла. Вдобавок я вдруг сообразил, что могу запросто вылететь из «кубика», стоит директору или его подручным застать меня за тем, как я сую какому-нибудь десятикласснику смесь, а тот мне отстегивает десятку. За такие дела по головке не погладят. Один раз, в сентябре 92-го, я уже чуть не погорел. Еду себе на велосипеде с сигаретой «плюс» в зубах, вылетаю на Зеештрассе, и тут мне навстречу Вульшлегер. Шума тогда не стали поднимать только потому, что это произошло не на территории школы, да еще за меня вступилась Доро Апфель – вечно она всех жалеет и старается примирить. (Я был ей так благодарен, что надумал сделать кучу всего хорошего и до сих пор держу слово.) Я пришел к выводу, что будет разумно не заниматься сбытом ради того, чтобы заработать на траву для себя. В один солнечный мартовский день в одиннадцатом классе (который закончил с первой попытки) я разорвал все деловые связи с Хайнцем. Я убеждал себя, что поступаю благоразумно, но на самом деле я, конечно, просто-напросто трус.

Оставшись в одночасье без денег и без травки, я надумал попытать счастья в роли садовода-любителя. Посевной материал я приобрел у одного грюбетальского коноплевода – тот собирал свой урожай не до цветения, а только когда полностью созреет – чтобы плести нитки. Я накупил ящичков из полистирола и, сунув семена в коровий навоз, спрятал это богатство в теплице у Люти-Браванд. Каждое утро я пробирался туда и самодовольно смотрел, как из земли проклевываются крохотные ростки. Я, конечно, ничего не смыслил в растениях, едва мог отличить тюльпаны от мака, поэтому раздобыл кучу книг и статей из энциклопедий о типах почв, удобрениях и годовых количествах осадков. Когда через пару месяцев стебли подросли до размеров полевых цветов, пересадил их в ямку, которую выкопал за гаражом. Я выполол мужские растения и уже предвкушал день, когда оборву с дамочек ароматные кончики побегов и скурю их под кустом бузины. Так бы оно и было, если бы в одну теплую августовскую ночь 93-го на мои посадки не набрела косуля, пресытившаяся дикой ежевикой в Кандерском лесу и отправившаяся в Лерхенфельд на поиски новых кулинарных приключений.