Музыка и ты. Выпуск 9 - Алиса Сигизмундовна Курцман

пропуская воинские эшелоны. Всю дорогу Композитор был в ужасном подавленном состоянии: небольшой сверток с вещами, где лежала и Симфония, затерялся среди чужих тюков. Дмитрий Дмитриевич не находил себе места: вдруг партитура вообще пропала? Наконец, сверток нашелся, и Шостакович немного приободрился.

— Ну, а в Куйбышеве у Вас уже началась спокойная жизнь, ведь там фашистские самолеты не бомбили?

— Спокойная? Нет, трудная, очень трудная, — продолжала Ленинградка. — Разве во время войны у кого-нибудь может быть спокойная жизнь? — недоумевала Она. — В первое время Шостаковичей поселили в бывшей школе у рынка. Небольшая комната была разделена на две части ситцевой занавеской, в ней так и жили сразу две семьи. Во время эвакуации подобное положение не было редкостью. Дмитрий Дмитриевич не хотел стеснять других людей, поэтому музыкой не занимался и очень переживал, что сочинение Симфонии остановилось.

Позже Шостаковичам выделили маленькую двухкомнатную квартиру, и Композитор опять, наконец, встретился со своей Симфонией. Он напряженно работал над последней частью, хотя обстановка дома была не очень подходящая. В их квартире всегда жило еще человек пять-шесть, родственников и друзей, маленькие дети отвлекали отца, прямо у него под боком устраивали шумные игры. Но он никогда на них не сердился. Только изредка взывал к жене: «Нина, уйми детей...». И продолжал, продолжал неотрывно писать свою Симфонию. И вот, наконец, 27 декабря 1941 года в конце последней четвертой части поставлена точка. После этого на первом титульном листе Композитор написал: «ПОСВЯЩАЕТСЯ ГОРОДУ ЛЕНИНГРАДУ».

Д. Д. Шостакович и С. А. Самосуд

— Неужели такую огромную Симфонию Шостакович сочинил так быстро, Вы не путаете? — засомневались слушатели.

— Как же я могу путать? — горячилась Ленинградка. — Ведь это был день моего рождения! Он не мог медлить. Писал, все время ощущая боль за свой родной город, за сражавшихся там людей. Ему казалось, что музыкой он может помочь ленинградцам выстоять.

— Да-да, это верно, — вдруг раздался новый голос. — Я это знаю точно. Когда Симфонию исполняли, в ее музыке слышались надежда и призыв к борьбе. Люди собирались вокруг радиоприемников и, замерев, слушали «Ленинградскую».

— Да Вам-то откуда такое известно? — недоуменно шелестели рукописи. — Ведь Вы не имеете отношения к Симфонии: какая-то никому не известная «Скрипка Ротшильда», и фамилия автора, Флейшман, ничего общего не имеет с Шостаковичем.

— Какая встреча, подумать только! — заволновалась вдруг Ленинградка. — Конечно, я Вас узнаю. Композитор Вениамин Флейшман, — объяснила Она окружающим, — был любимым учеником Шостаковича в Ленинградской консерватории, где он работал до войны. В первые же дни войны Веня пошел добровольцем на фронт и вскоре погиб. Дмитрий Дмитриевич очень тяжело переживал эту утрату и в память о любимом ученике оркестровал клавир его оперы «Скрипка Ротшильда».

Наступила пауза. Было темно, печально, казалось, что в воздухе нет покоя. Его словно пронзали какие-то неясные шумы, треск, далекие голоса, обрывки музыкальных фраз — как в радиоприемнике, когда в перерывах между передачами слышен многоликий голос всей «радиовселенной».

— Скажите, пожалуйста, правда ли, что Вас исполняли во время войны в самом осажденном Ленинграде? — почтительно спросила новенькая рукопись, тонюсенькая нотная тетрадочка.

— Конечно, правда, — отозвалась Ленинградка, — но это было не первое исполнение. Сначала Симфонию играли в Куйбышеве, где в то время жил Шостакович. Дирижировал строгий и требовательный Самосуд. Он долго на репетициях добивался безукоризненного исполнения Симфонии. Премьера состоялась в марте 1942 года при переполненном зале. Это было как чудо: звучит грандиозная Симфония, писавшаяся в осажденном городе. Не удивительно, что премьеру транслировали по радио на всю страну, в те времена такое было большой редкостью. А вскоре состоялась и вторая премьера в Москве, и партитуру специально возили в столицу. Ведь тогда существовал только этот единственный экземпляр.

Все вокруг почтительно притихли, внимательно слушая необыкновенную историю легендарной Ленинградки.

— Но и в Москве было не главное исполнение, — продолжала та. — Самое главное исполнение состоялось там, в осажденном Ленинграде, где репетиции часто проходили под грохот разрывов. Оркестранты очень ослабели от голода во время блокады, а ведь для игры, особенно на духовых инструментах, нужны большие физические силы. Было трудно, но никто не жаловался и не уходил с репетиций, — задумавшись, Она замолчала.

Незаметно стало светло, вот предупреждающе скрипнули полы, и в отделе рукописей наступила полная тишина. А через несколько дней во всем музее началась невероятная суета. Даже в отдел рукописей заходили работники музея, что-то обсуждали, спорили, отбирали и уносили некоторые папки. Вскоре всем стало понятно: готовится какая-то очень важная выставка.

Наконец, наступил день, когда в отдел пришли два сотрудника, отперли старый шкаф и, торжественно водрузив на небольшую тележку партитуру Ленинградской симфонии, осторожно повезли ее в выставочные залы. Она ликовала. Разумеется, переезд на тележке через несколько комнат мало походил на путешествие через линию фронта на военном самолете, но все же это было лучше скучного лежания в запертом шкафу. И потом, на выставке бывает много людей, там могут произойти всякие интересные встречи.

Так и случилось, когда Ее поместили в самом центре зала в большой стеклянной витрине, откуда все было видно как на ладони. Со всех сторон на Нее смотрели фотографии. На многих мелькало лицо Дмитрия Дмитриевича, как всегда, серьезное и немного печальное. А совсем рядом в соседней витрине... Да ведь эта афиша — старая знакомая! Афиша одного из тех знаменитых ленинградских концертов в блокадном городе. И Она погрузилась в волнующие воспоминания, перестав замечать окружающее.

Сколько было тревог, когда Ее, оригинал партитуры, перевозили на боевом самолете — вместе с медикаментами — в осажденный Ленинград. К счастью, полет (он хранился в секрете, и об особом грузе знало лишь несколько человек) закончился благополучно. Потом начались новые переживания. В суровом, измученном блокадой городе осуществить исполнение Симфонии было почти невозможно. Оркестр осиротел наполовину. Многие музыканты были на фронте, кто-то погиб, а кто-то, из оставшихся в городе, умер от голода. Дирижер оркестра Карл Ильич Элиасберг, невероятно исхудавший, длинноногий, с утра до вечера колесил по городу на неуклюжем велосипеде, разыскивал музыкантов, инструменты, добывал дополнительное питание для оркестрантов-духовиков. Ему многие помогали, все понимали, что предстоящее исполнение «Ленинградской» — не простой концерт, а настоящее историческое событие. Все ждали дня премьеры с волнением. Город не только мужественно сражался в огненном кольце блокады. Он жил напряженной духовной жизнью. Поэтому так важно было людям услышать Седьмую симфонию здесь, в Ленинграде.