Намотало - Вероника Капустина

Паша просто встал за мой столик со своим блином. Я давно привыкла к тому, что самые лучшие ландшафты своей жизни мы наблюдаем с людьми посторонними, безразличными, а то и неприятными, а с небезразличными и родными видим вместе разве что помойки и обшарпанные стены. Ничего, не жалко: пейзаж попробовал бы отвлечь от любимого лица, скорее всего, был бы побеждён и пропал бы. И пропадал же, наверно, сколько раз! Общаясь с Пашей, я всё время чувствовала, что делаю что-то очень неправильное, что надо бы отойти от него теперь же и под любым предлогом. Сказать «Не стану с тобой, гадом, есть блины за одним столом» я не могла, и вы это прекрасно понимаете, зная уже, что я за птица, вернее, что за дерево. Паша был только что из-за границы, выглядел вполне цивилизованно, уши, — может быть, единственное в Пашином организме, что могло бы считаться хоть сколько-нибудь неприличным, были надёжно закрыты щеками; и очень хотелось ему поговорить на родном языке, пусть даже и со мной. Так что уесть его я могла лишь односложными ответами. Паша либо вообще не понял, что его здесь не надо, что он неприятен, что в долю мы его не возьмём, и не видать ему наших вулканов, как своих ушей, либо умело скрыл, что понял, — тоже ведь артист в своём роде. Однако задерживаться не стал, довольно скоро почуяв во мне празднодумающее существо, совершенно ему не интересное, а под занавес произнёс следующий монолог:

— Кстати, Лёньку там видел. Ничего, процветает. Дурак! Видно же было, куда ветер дует. Чуть-чуть попозже уехал бы без всяких хлопот, не пришлось бы и на этой швабре американской жениться, просто так уехал бы, а с его мозгами… И без всякой этой нервотрепки, без собраний, без романтизьма этого долбанного, без героики. У нас с их фирмой контракт был, ну, посидели с ним… С женой вроде разошёлся…

В общем, Паша вылил свой ушат холодной воды на мою мельницу: и женился-то Лёня тогда исключительно, чтобы уехать (а, любил-то, может всё-таки… ну а почему бы и не меня, в конце концов?), и семейная жизнь не сложилась (поделом!), и, главное, они с Пашей «посидели»! С Пашей, который публично обдал его словесным поносом. Что там моя жалкая рука, приросшая к юбке, мой застрявший в гортани голос, моё трусливое соучастие! Значит, срок давности истёк, значит, можно быть слабой и честной одновременно, значит, никто никому ничего не должен, и не только ревность, но и аспирантура — смягчающее обстоятельство. А уж ревность — в наши-то бешеные, неистовые, отвязанные времена — точно!

Стало быть, все проблемы решены, на все вопросы отвечено. Можно, пока не поздно, начать жить нормально. Можно успокоиться и, кстати, наконец, по-настоящему выспаться. Но у меня как раз случился небывалый прилив энергии. Я направила все силы на письмо Елене. Лена тоже уехала насовсем, но чуть позже, когда можно было почти «без всякой этой нервотрепки», разве что новая глубокая трещина образовалась между Ржевкой и Чикаго, но что мне была эта трещина, когда земной шар уже раскололся надвое однажды, после трёх дня? Лена прислала адрес, я написала два вежливых письма, а потом мои мысли вытеснили её. Мы и здесь не были близкими подругами. Но сейчас я продемонстрировала такую открытость к общению, какую проявляла, лишь во времена глубокого детства моей племянницы, когда я водила её в песочницу. Человек с маленьким ребёнком настолько беззащитен и так от всех зависит, что, не колеблясь, поддерживает разговоры о трудностях пищеварения и консервировании огурцов. Он очень боится не угодить собеседнику, тем более, собеседнице, потому что тот (та) может плохо посмотреть на ребёнка, и даже сказать что-нибудь, а его (её) ребёнок может отобрать у нашего буквально все формочки, и придётся отдать, ведь надо же делиться, да мало ли ещё что может случиться.

Я изобразила такой интерес к Лениным делам, какой ей, в её холодной и фальшивой загранице, наверно, и не снился. И лишь в самом конце я позволила себе одну единственную фразу, мол, видела Пашу Савельева, говорил то-то и то-то. Никаких вопросов, ни единого намёка.

Как я жила, пока не пришёл ответ (а если бы вообще не пришёл?), лучше не вспоминать. Мысли застыли, как будто ветер прекратился, зато ударил мороз. Я не знала, куда девать время, это же целых девяносто процентов! Я мгновенно обессилела в борьбе с ним, почти слегла.

Но Лена! Лена ответила. И быстро. Невозмутимая, практичная ещё здесь Лена с отшлифованным, к тому же, бездушной заграницей, характером. Милая, милая Лена, вся — невысказанный вопрос американского психотерапевта: Вы хотите поговорить об этом? Хотите — поговорим! Лена написала о себе одну строчку: «У меня всё нормально, дела идут, болела, но теперь всё хорошо, дети здоровы». Всё остальное — о Лёне. Много. Подробно. Лена никогда ничего не знала про меня. Не считалась подругой. Каким образом она поняла, что я обратилась к ней именно за этим? Что я могу сделать для Лены? Только искренне пожелать: если в 95 лет она, не дай Бог, упадёт на улице, схватившись за сердце, пусть здоровенные темнокожие ангелы-санитары скоренько доставят её на носилках в отделение Emergency, и пусть там её откачивают деловито и самоотверженно, буквально как в фильме «Скорая помощь», и откачают, а внук Дэн и правнучка Саманта пусть плачут от радости за стеклянной перегородкой.

«Лёнька не то, чтобы процветал: наша специальность, это правда, сейчас нужная, но не из самых денежных. Я бы сказала, у него всё нормально. Ни с какой женой он не разводился. Слыхала, что были у них трудные времена, а у кого их не бывает? И потом, у них дети, а тут он, по-моему, человек железный. С Пашей, уж не знаю, где они там „посидели“, разве что на заключении сделки между фирмами (кто же знал, что наш пострел везде поспел?), в разных концах комнаты. Лёня и со мной-то до сих пор разговаривает через губу, и никому из нас того собрания никогда не простит. Может, и правильно, не знаю, теперь просто некогда об этом думать. Киваешь при встрече и всё, а USA — страна маленькая, и кто ухитрился сохранить профессию, варятся в одном котле, так что иной раз и наткнёшься на старых знакомых где-нибудь в Колорадо, на конференции. Но Паше он бы даже не кивнул, это точно.»

Это точно. Может, и мне бы не кивнул. Мне тем более. В общем, у Лены получалось, что он замечательный, просто ослепительный, что можно проснуться от этого ночью и не заснуть больше, всё думать: «Как хорошо, что и меня не обошли жизнью, а то, как бы я могла о нём думать…», хотя ни одного из этих слов в Ленином письме не было. А что у человека иной раз так забавно приподнимаются крылья носа, когда он улыбается, что у него такие особенные по форме пальцы на руках, что он высокомерно запрокидывает голову — на самом деле просто задумывается, что он никогда больше вас не поцелует, что если бы можно было просто положить ему руку на грудь, и всё… то, когда ваше сердце опять примутся выжимать, как бельё, когда станут уж очень сильно выкручивать, можно ведь и заплакать. Это мужчинам ничего такого нельзя.

В середине августа, под вечер, тринадцатилетняя девочка вышла из блочного дома, где жила в двухкомнатной квартире с родителями и младшим братом, и медленно направилась к автобусной остановке на углу. Там она каждый вечер встречалась с подружкой, и они гуляли минут сорок с подружкиной собакой, довольно вредной, мелкой дворняжкой. Было уже часов девять, прохладно, только что прошел дождь. Навстречу девочке до остановки попались только двое — молодой человек и девушка, лет, наверное, двадцати, не старше. Не то чтобы влюбленные, а так, «он с ней ходит», может быть, чуть подвыпившие, но не сильно, и места для лиц у них, безусловно, имелись, но самих лиц девочка не запомнила. Тем более, что, поравнявшись с ней, оба опустили головы. Проходя мимо, она боковым зрением видела, как они согнулись пополам от хохота. Был такой беззвучный миг: молния уже сверкнула, а грома ещё нет, и ждёшь грома. Он грянул, и она не только услышала его ушами, но и почувствовала спиной, затылком и шеей. А после смеха был вздох облегчения и «Н-н-да-а!» или «Бывает, конечно, и хуже…», а, может быть, и другое что-то, фразы она почему-то не запомнила, хотя запомнить должна была.