Самоубийство по заказу - Фридрих Незнанский

– Хулиган! – радостно воскликнула Ирина, и добавила, уже обнимая его: – Танцор ты мой любимый…

Ирка напомнила… Трудное было дело, с добрым десятком трупов, с высокопоставленными «клиентами» и с такими сюжетными поворотами, что специально и не придумаешь. Как не придумать и второго Евгения Никольского – технического гения и преступника. Да и преступник-то, в общем, не по собственной воле, вот тут уж точно можно сказать, что виноваты обстоятельства, и ничто иное. Эти его поистине фантастические изобретения и… похищение Ирины, жены следователя. И собственное право судить и выносить приговоры… Ну, зачем?! Да, конечно, теперь, за чертой полутора десятков прожитых лет, отчетливо видно, сколь тяжкими и беспощадными были 91-92-й годы. Как со всех сторон выплескивалось тупое озверение, а бандитский промысел становился нормой жизни. И слова, слова, слова… бесконечные речи, становившиеся все той же привычной уже жвачкой, но только теперь прикрывавшей еще более наглое и откровенное воровство… Не повод, так сломя голову бежал бы от этих воспоминаний…

«А, в самом деле, – думал Турецкий, – сколько раз воровали у меня жену? Вопрос, конечно, уже не просто интересный, а, как говорится, вполне основополагающий…»…

Но каким бы он ни был – случайно возникшим или вечным, не сходящим с повестки дня, говоря языком всемогущей канцелярии, а ответить на него правдой и только правдой мог единственный источник, который не врал. Это был личный и тайный дневник, который следователь Турецкий, вопреки всем служебным инструкциям и корпоративным запретам, вел едва ли не с первых своих самостоятельных расследований. А точнее сказать, еще со студенческих лет.

В этих тетрадках он оставлял, прежде всего, конечно, для себя, а может, все-таки и для истории, для потомства, – мало ли, как жизнь обернется? – свои мысли относительно наиболее острых, необычных расследований уголовных дел, – другими ему просто не приходилось в жизни заниматься. Здесь же им фиксировались варианты собственных, особо важных и оригинальных версий тех или иных дел, неожиданные наблюдения и обычные бытовые зарисовки, помогавшие сосредоточиться, иногда даже понять себя, объяснить причину некоторых, не очень ясных поначалу собственных поступков.

Эти записи – не ежедневные и пунктуальные, как у некоторых литераторов средней руки, претендующих на вечность, или у сентиментальных девиц «тургеневского разлива», а нервные, часто отрывочные, правда, иногда и достаточно подробные, но предназначенные исключительно для «личного пользования», – они и составляли основу дневника. А все остальное – так, для своего собственного интереса, заметки для памяти. Иногда – для проверки и некоторых деловых соображений: прежние выводы казались интересными.

Случалось, что в отдельные периоды жизни Александр Борисович, по разным причинам, покидал место службы – сперва Московскую городскую прокуратуру, а позже – и Генеральную, находя для себя вполне достойное, по своим понятиям, место в редакционном коллективе еще недавно молодой газеты «Новая Россия». В ней он, кстати, и до сих пор числился во внештатных членах редколлегии, продолжая время от времени заниматься популяризацией юридических знаний. Так вот, оказалось, что его дневниковые записи разных лет, посвященные некоторым событиям, про которые народные массы, да и господа руководители государства якобы давно забыли, все еще не потеряли своей актуальности, являясь ценнейшим иллюстративным материалом. А что, возможно, и поэтому еще опубликованные в газете статьи Турецкого всегда считались не просто «читабельными» и своевременными, но и отличались доскональным знанием предмета и обилием убедительных фактов, большим количеством оригинальных примеров, что обычно выдает в авторе газетной публикации профессионального журналиста. Именно этот, последний аргумент и выдвигался всегда редактором этого печатного органа, настойчиво звавшего Александра Борисовича сменить профиль опасной работы следователя на хлопотную, но славную журналистскую деятельность. А о конкретном профессионализме вопрос вообще не возникал: на «творческих подходах» Турецкого уже учили, оказывается, начинающих журналистов.

Дневник… Что-то в последнее время Александр Борисович стал частенько обращаться к нему, заглядывать на странички. Правда, старался делать это тайно от Ирины, чтоб у той не возникло подозрения, будто муж скрывает нечто такое, что имеет к ней самое непосредственное отношение. Для женщины такая постановка вопроса категорически не может быть приемлемой, – это естественно. Вот и приходилось прятать свои потаенные записи в сейфе, вмонтированном в тумбочку письменного стола, ключ от которого Турецкий никогда никому даже и не показывал. Впрочем, время само решит, насколько правильно он поступает…

В принципе, за почти два десятка лет работы следователем по особо тяжким преступлениям, Александр Борисович, уже в силу одной своей профессии, был вынужден многократно и в разных ситуациях изучать дневники, либо просто отдельные записи, которые находили при обыске у некоторых преступников. И в этой связи у Турецкого как-то отстраненно сложилось твердое убеждение, что дневник вообще – это по существу графоманский вариант беседы его автора с Вечностью. Сам не раз говорил с друзьями об этом, кокетливо закрывая глаза, или несколько стыдливо отводя взгляд от «заветной тумбочки». Но графоманство, как таковое, имеет свое твердое и достаточно однозначное определение, как безудержная, болезненная страсть к сочинительству. Только это – для всех остальных, имея в виду вольных или невольных читателей. А для автора – да, пусть и болезненная, но ведь страсть! Но – истинная! Неподкупная! Великий труд в одном экземпляре… И, если не для следователя, то для врача такой дневник – открытая книга душевной, или иной, болезни. Так что не все тут совсем уж примитивно. Тем более что никто не понуждает графомана навязывать другим свое сочинение, это его собственная прерогатива. А потом – есть же и дневники Достоевского, и Софьи Андреевны Толстой, и… Мемуары – тоже своего рода дневники. Нет, бесполезный спор с самим собой… Турецкий морщился.

Сегодня по причине того, что полностью удовлетворенная и окрыленная в буквальном смысле слова Ирина уже с раннего утра собиралась совершить в эмоциональном порыве какой-то там «шопинг», ну, то есть по магазинам прошвырнуться, что-то поискать себе, чтобы затем приятно удивить, а то и изумить мужа, вызвав у него новый прилив нежных чувств, Александр решил залезть, пока жены не будет дома, в свой дневник. С единственной целью: проверить себя, насколько он прав, вспоминая о случаях похищения собственной благоверной супруги. Уж эти-то факты наверняка, и даже в обязательном порядке, фиксировались им в тетрадках, он был уверен. Зачем ему это потребовалось? А, может, для того, чтобы, в первую очередь, самому себе ответить, наконец, на прямой вопрос: доколе, господа уголовники?!

К слову, как он сейчас вспоминал, все, без исключения, похищения Ирины, или многочисленные письменные и телефонные угрозы ее украсть с вполне определенными дальнейшими целями производились по одной-единственной причине. Турецкий каждый раз обязан был немедленно прекратить возбужденное им уголовное дело против какого-нибудь очередного дельца, криминального авторитета, а то и откровенного бандита, облаченного в шкуру известного политика или популярного общественного деятеля. Либо полностью отойти от этого дела в сторону. Вероятно, они предполагали, что с другим, вновь назначенным, следователем договориться будет гораздо проще. Всегда одна и та же картина! И всегда похитители выступали в роли благожелательных советчиков с ласковыми гримасами волчьих оскалов. Совершенно не заботясь об этической стороне дела, они, возможно, и не догадывались, что каждое похищение уже само по себе всегда служило поводом для немедленного официального отстранения «важняка» Турецкого от расследования, как лица, слишком заинтересованного в деле, и диктовать свои условия у них по идее не было необходимости. Но самое печальное заключалось в том, что заинтересованные «благожелатели» были абсолютно уверены: сила всегда будет на их стороне, а значит, и договориться с любым другим следователем будет несложно. Вот это и возмущало Турецкого, и злило больше всего. Не то, что так действительно случалось, да и не раз, чего тут скрывать, а то, что они – те мерзавцы – верили в свои безграничные возможности… Как почему-то верил тот матерый уголовник, рецидивист Барон, который тоже был уверен, что похищение Ирины спасет жизнь инженера Никольского, на которого «охотилась», по правде говоря, не столько и прокуратура, сколько его же собственные, бывшие соратники-подельники, игравшие ведущие роли в руководстве страны.