Мой истинный враг - Крис Карвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мамы нет, а Эстер крепко спит в своей комнате.
Он слышит, как в гостиной монотонно бормочет телевизор, и какой-то докторишка важным голосом перечисляет первые симптомы заражения крови: повышение температуры тела, сильный озноб, нестабильное психическое состояние больного (апатия, эйфория), безучастный взгляд, затрудненное дыхание.
Мэтт открывает глаза и смотрит в бледно-серый потолок над своей кроватью. И он чувствует… Ребекки все еще нет в доме, но она уже проснулась. В данную секунду у нее очень сильно колотится сердце, Мэтт не уверен, что хочет знать, по какой причине. Ребекка хорошо себя чувствует, у нее приподнятое настроение…
В отличие от Мэтта.
Он сжимает горло рукой и думает о том, что у него, нахрен, заражение крови.
Когда он пытается сесть, начинает кружиться голова. Кружиться. Голова. У оборотня. Он хмурится и моргает, чтобы вернуть функциональность своему вестибулярному аппарату. Выходит погано, потому что к головокружению тут же примешивается противное покалывание в висках.
Доктор Хэнк предупреждал об этом.
«Твоя пара не признала в тебе родственную душу, Мэтт, твой организм будет бунтовать, будь к этому готов».
О’кей, доктор Хэнк.
Охренительно просто.
По шкале от одного до бесконечности – насколько же он влип? Правильно, на целую херову бесконечность. И заражение крови не было бы таким удушающе-мучительным, ведь в конечном итоге, когда твоя кровь уже заражена, ты просто готовишься к смерти. У него же все в миллион раз хуже – волчара в груди за солнечным сплетением просто не даст ему сдохнуть. Он будет грызть его, будет резать клыками в полосы, будет рычать, рвать на куски и захлебываться кровью, но так и не позволит перестать ощущать это.
Доктор много чего наговорил ему вчера, после того как вдоволь поохал на тему «волк и пара, какая редкость, уникальный случай, бла-бла-бла». Мэтт уверен, что если бы советнику дали волю, он всего его разобрал бы по частям и пристально изучал в своей лаборатории, загримированной для простых жителей под частную клинику.
Так вот. Хэнк сказал, что будет фигово – он не соврал. Плюс, после ухода Ребекки из дома, Мэтту не переставало казаться, что его ноги могут оторваться, чтобы пойти вслед за ней. Ему хотелось к ней до зуда в ладонях. А еще его не покидало ощущение того, что ему недалеко до психушки, потому что он совершенно точно стал зависим от человека, которого видел всего раз в жизни в течение трех минут.
Он стоит перед зеркалом, трет колючую жесткую щетину на подбородке и говорит сам себе:
– Переживем, волчара. И не в такое дерьмо влипали.
И он бы поверил в это, но это неправда. Настолько глобального, бесконечного и неразрешимого дерьма в их жизни еще не было. Потому что он не сможет уйти – это раз. Он не сможет отказаться от этого ощущения – это два. Он не сможет сделать что-либо, против желания Ребекки и даже назло ей. Он просто… в кандалах и с цепью на шее. Он просто в гребаной жопе.
И это то, о чем он думает ровно до тех пор, пока во время пробежки привычной с детства тропой за домом не врезается со всего маху в Ребекку. Та орет и плюхается на задницу.
Голова взрывается, и Мэтт смотрит по сторонам несколько секунд, пытаясь понять, куда отлетели его мозги. Ребекка в это время встает и подлетает к нему, зло толкая в грудь. На ней мокрая от пота футболка, расстегнутая толстовка совершенно дурацкого цвета и спортивные штаны чуть уже, чем ей следовало бы носить на пробежку, зная о наличии на данной территории одного конкретного оборотня, сходящего по ней с ума.
Мэтту от ее удара не больно, у него чешется в носу от сладковатого запаха девушки и от яркости ее глаз. Сейчас, при свете дня, он может разглядеть Ребекку более пристально. И ему очень сильно нравится то, что он видит.
– Привет.
– Больной? Я здесь бегаю, ищи себе другую тропу!
Мэтт вдруг смеется. Ребекка дышит зло, раздувает ноздри и стискивает кулаки что есть мочи. И она такая… естественная, живая, чистая. Теперь, когда оборотень понимает, от чего именно так сильно билось это горячее человеческое сердце, ему становится легче дышать.
– Что смешного?!
– Я тоже здесь бегаю, Ребекка. С десяти лет.
– Мне-то что?
Мэтт продолжает улыбаться. Ребекка продолжает смотреть так, будто сейчас разбежится и впечатает его ногой в землю.
– Ты серьезно? Мы тропу не поделим? Она принадлежит нам в равной степени.
– Она моя.
Она упирается кулаками в бока и выглядит просто охренительно горячо. Мэтт за такие мысли больно кусает себя за язык, а волку дарит внушительный пинок, с каким-то садистским наслаждением слушая, как он скулит за ребрами.
– Ладно, слушай, мы можем поделить время. Во сколько ты начинаешь пробежку? В шесть? Я буду выходить, когда ты закончишь.
На этот раз очередь Ребекки ухмыльнуться. Мэтт мысленно благодарит ее за то, что это именно ухмылка, а не улыбка, потому что он даже представить себе боится, что с ним будет, когда он увидит, как она улыбается.
– Нет, Мэттью, – «матерь божья, скажи мое имя еще раз», – ты не будешь здесь бегать. Неа. Твои пижонские кроссовки за триста баксов не ступят на эту землю больше никогда. Это моя тропа, обойди ее за милю и найди себе новую. Ты понял меня? – она скрещивает руки на груди. – И ко мне ты тоже не приблизишься. Я прошу тебя постараться сделать так, чтобы в следующий раз мы встретились примерно никогда.
От того, как быстро и беспорядочно она подбирает слова, у Мэтта едва ли слюни не капают на эти самые пижонские кроссовки.
– Мы живем в одном доме, встреч не избежать.
– Уверена, ты справишься, – говорит Ребекка. – Потому что я не намерена видеть тебя. Мне плевать, как ты это сделаешь, не попадайся мне на глаза.
И она уходит, оставляя Мэтта мучиться с волком, с тусклым отголоском вдребезги разбитой гордости и с волной отчаянной злости, когтями раздирающей горло.
После пробежки Ребекка забирает рюкзак из своей комнаты, запрыгивает в машину и уезжает, на ходу жуя крекер. Мэтт ловит себя на том,
