Бритт Мари изливает душу - Астрид Линдгрен

Болтовни на сегодня довольно!

Бритт Мари

Дорогая Кайса!

Как весело танцевать! Я уже сейчас прыгаю от радости, когда думаю о танцах в субботу. Я могу танцевать сколько угодно, но папа-ректор решительно заявил, что всё кончится в одиннадцать часов.

А теперь ты услышишь, как всё было от начала до конца с той самой минуты, как я впрыгнула в тёмно-синее, снизу доверху плиссированное платье, и до того момента, как вылезла из него вечером.

Братья могут раздражать, а среди всех вызывающих раздражение братьев Сванте – номер раз! Он ведь в числе устроителей вечера, так что отправился из отчего дома с гармоникой уже около семи часов. Но ещё до этого успел высказать мне немало самых разнообразных истин. Ты ведь знаешь, что на танцах хочется выглядеть как можно красивее, но Сванте этого не понять.

– Да охранят святые угодники всех парней, – сказал он. – Сдаётся, девчонка сделала укладку. Вероятно, собирается крушить сердца по-крупному.

А когда я нанесла самую маленькую щепотку пудры, взятой у Майкен, он стал принюхиваться, как охотничий пёс, и сказал:

– Здесь пахнет румянами, пудрой и преступной любовью.

– Убирайся! – вспылила я. – А не то расскажу Аннастине, что ты стащил её фотографию из моего альбома и держишь под подушкой, когда спишь.

Все воровские и бандитские уловки дозволены, когда надо обуздать дерзких братьев. Я думала, что выиграла бой по очкам, но, прежде чем убраться, он сунул голову в дверь и спросил:

– А ты не собираешься ещё покрасить губы и появиться, словно сполох пламени ночью? Чтобы Бертиль не заблудился в тумане?

И прежде чем я успела придумать какой-либо воистину уничтожающий ответ, он исчез со своей гармоникой и всем прочим.

Перед моим уходом Майкен внимательно оглядела меня. Она поправила мне волосы и посмотрела, чтобы швы на чулках сзади были бы как раз посередине[24].

– Да, – сказала она, – пожалуйста, не беспокойся – вид у тебя классный!

И я буквально впитала её слова, так как мне время от времени требуется нечто, укрепляющее веру в собственные силы. Внешне я, видимо, выгляжу как нельзя более самоуверенной, но внутренне я всегда сомневаюсь в том, что Бритт Мари Хагстрём что-то собой представляет. Разве это не у римских императоров всегда стоял рядом раб, которому было приказано время от времени напоминать своему властителю: «Помни, ты смертен!» Мне бы нужен был раб, который с равными промежутками времени шептал мне: «Помни, ты бессмертна!» Тогда бы я, вероятно, не думала так много о том, как выгляжу, и о том, что платья мои – такие, как и должны быть, и о том, не замечает ли кто-нибудь, как вообще-то я не уверена в самой себе. Мама всегда говорит, что если интересуешься другими людьми и ласков с ними, то забываешь о себе самой, и тогда люди считают тебя обаятельной. Потому что больше всего на свете людям нравится, когда кто-то желает слушать болтовню об их детях, об их болезнях, об их работе и обо всём прочем. Думаю, в этом что-то есть. Подумай, например, о тебе и обо мне. Вот я болтаю о Себе, о Себе и всё о Себе, но, уверяю, я в самом деле считаю тебя обаятельной личностью, которая так мило выслушивает мою болтовню.

Что, если нам вернуться к тому, с чего я начала письмо? Почему так трудно придерживаться одной темы? Думаю, если я не остановлюсь, то могу сбиться и зайти слишком далеко, закончив письмо несколькими решительными высказываниями о разведении племенных овец в Австралии или об искусстве катания на роликовых коньках.

Итак, речь шла о танцевальном вечере в учебном заведении. Мы пошли туда вместе с папой. Как ректор, он, разумеется, должен был присутствовать. Он говорит, что ему нравится смотреть, как молодёжь веселится. Мне пришлось всего два раза вернуться домой: один раз принести папины очки, а второй раз – его зонтик. По дороге мы встретили Аннастину, и так чудесно было держать её под руку, входя в гимнастический зал. Бертиль был уже там, и, когда я увидела его, я, как обычно, почувствовала, что у меня словно ком в горле застрял. Как по-твоему – это любовь? Мы очень хорошо танцевали – Бертиль и я, так что, когда я порхала с ним в первом вальсе, я думала только, как это весело. Мне не нужно было, как это часто бывает, когда я танцую с другими, концентрироваться на мысли о том, что «сейчас он повернёт налево» или «теперь он думает провести меня как можно быстрее мимо учителей».

Кстати… Рассказать об ужасном происшествии на этом вечере? Или промолчать, надеясь, что это мне просто приснилось? Но я сочла, что при всех обстоятельствах лучше смотреть правде в глаза, и поэтому ты узнаешь всё о моей горькой судьбе, даже если я буду краснеть, когда пишу.

Говорила ли я тебе когда-нибудь об Óке? Если нет, то сейчас самое время сделать это. Ты не сможешь жить, не зная, что на свете существует такой экземпляр, как он. Оке – самый добрый, самый порядочный, самый застенчивый и самый толстый гимназист в мире, который когда-либо являлся домой каждую весну с плохими отметками почти по всем предметам. Уже очень давно он проявлял большое дружеское внимание ко мне, услужливо носил мой школьный ранец, когда появлялась такая возможность, регулярно посылал рождественские и пасхальные поздравительные открытки и учтиво приглашал меня на все школьные танцы. Да, именно так оно и было! Он то и дело приглашал меня. А Оке – он такой человек, которого хотелось бы держать за руку, когда умираешь, но танцевать с ним всю жизнь… О нет! У него так отчаянно много рук и ног, которые торчат отовсюду и мешают, и он – если употребить выражение, которое я где-то слышала, – не мог бы пройти даже через безлюдную пустыню Гоби, не опрокинув на пути кого-нибудь, кто бы тут же и упал.

Ты правильно отгадала, дорогая Кайса! Совершенно верно, мы танцевали буквально «до упаду». Теперь всё сказано. Не спрашивай меня, как это было. Знаю лишь, что внезапно я очутилась на полу, и мне было жутко любопытно, много ли смертельных жертв потребовало это землетрясение? Если тебе когда-нибудь захочется почувствовать себя выброшенной из общества, то позволь мне дать тебе, Кайса, добрый совет: пожалуйста, танцуй «до упаду» на танцевальном вечере, на глазах у всей публики. Когда ты увидишь, как все весёлые лица обращены к тебе, тогда узнаешь, что значит быть изгоем общества, несчастливицей.

Мало-помалу я всё же разобралась, во всяком случае, в том, какие ноги, собственно говоря, мои, и встала. Моим первым горячим желанием было либо кинуться к дверям, либо пнуть Оке своей тонкой ножкой, но, когда я увидела его багровое, несчастное лицо, меня охватило сострадание, и я почувствовала себя почти его мамой.

– Хотела бы я увидеть следующий тур танца. Интересно, кто станет нам подражать, – сказала я как можно невозмутимее и воинственно огляделась. И мы снова стали танцевать. Но я уверена, что, когда мне исполнится восемьдесят лет и я буду сидеть в кресле в окружении детей и внуков и попытаюсь вызвать в памяти переживания юности, я скажу: