Его кровавый проект - Грэм Макрей Барнет

* * *

Мистер Синклер попросил, чтобы я изложил то, что он называет «цепью событий», которая привела к убийству Лаклана Брода. Я тщательно обдумал, каким же может быть первое звено этой цепи. Могу сказать одно — все началось с моего рождения или даже еще раньше, когда мои родители встретились и поженились или когда затонула лодка «Два Иана», что и свело их вместе. Но — хотя если б любое из тех событий не произошло, Лаклан Брод и вправду сегодня был бы жив (или, по крайней мере, не умер бы от моей руки), — все-таки можно представить себе и другой поворот событий. Например, последуй совету мистера Гиллиса, я мог бы уехать из Калдуи прежде, чем произошли изложенные здесь события. Поэтому я попытался найти тот миг, когда смерть Лаклана Брода сделалась неизбежной, начиная с которого я не мог представить себе никакого другого исхода.

Полагаю, такой момент наступил со смертью моей матери примерно восемнадцать месяцев тому назад. То был источник, из которого проистекало все остальное. Теперь я описываю это событие не для того, чтобы возбудить жалость читателя. Я не хочу и не нуждаюсь ни в чьей жалости.

Моя мать была живой и добродушной женщиной, которая всеми силами старалась поддержать жизнерадостную атмосферу в доме. Она выполняла ежедневную работу напевая, а если заболевала сама или болезнь касалась кого-нибудь из детей, всячески старалась относиться к этому легко, чтобы мы не растравляли себя.

Люди часто заглядывали в наш дом, где их всегда радушно встречали и подносили струпач[17]. Если за нашим столом собирались соседи, мой отец, в общем, вел себя гостеприимно, но редко к ним присоединялся, предпочитая стоять, а потом объявлял, что если у них нет работы, то у него — есть; замечание, неизменно заставлявшее собравшихся разойтись. Для меня загадка, почему моя мать вышла замуж за такого хмурого человека, как мой отец, когда могла выбирать среди стольких мужчин прихода. Тем не менее благодаря ее усилиям мы в то время, должно быть, напоминали более или менее счастливую семью.

Отец удивился, когда мать забеременела в четвертый раз. Ей было тридцать пять лет, и прошло два года после рождения близнецов. Я совершенно отчетливо помню тот вечер, когда начались ее роды. Вечер был очень бурным, мать убирала после ужина глиняную посуду, и тут у ее ног появилась лужа. Тогда мать дала знать отцу, что время пришло.

Послали за повитухой, жившей в Эпплкроссе, а меня отослали в дом Кенни Смока вместе с близнецами. Джетта осталась помогать с родами. Прежде чем я покинул дом, она позвала меня в заднюю комнату, чтобы я поцеловал мать. Мама сжала мою руку и сказала, что я должен быть хорошим мальчиком и присматривать за сестрами и братом. Лицо Джетты было мертвенно-бледным, глаза затуманились от страха. Когда я все это вспоминаю, мне думается, что им обоим явилось предзнаменование того, что ночью нас посетит смерть, но я никогда не обсуждал этого с Джеттой.

Ночью я совсем не спал, хотя лежал на выданном мне матрасе с закрытыми глазами, а утром Кармина Смок с плачем сказала мне, что моя мать скончалась ночью из-за каких-то осложнений при родах. Ребенок выжил, и его отослали в семью матери в Тоскейг, чтобы его выкормила мамина сестра. Я никогда не встречался с этим своим братом и не имею желания с ним встречаться.

В нашей деревне все открыто изливали свое горе, потому что присутствие моей матери было сродни солнечному свету, лелеющему посевы.

После этого события очень многое в нашей семье изменилось. Главное — на наш дом опустилось ощущение беспросветности и повисло в нем как густой зловонный пар. Отец изменился меньше остальных домочадцев, в основном потому, что никогда не был склонен веселиться. Если мы когда-нибудь и наслаждались минутами общего веселья, его смех всегда стихал первым, и он опускал глаза, будто стыдился этого мгновения радости. Но теперь его лицо стало вечно унылым, как будто затвердело из-за изменившегося ветра. Я не хочу описывать отца как бессердечного или бесчувственного, и не сомневаюсь, что он мучительно переживал смерть жены. Просто мой отец лучше был приспособлен к несчастьям, и то, что ему больше не требовалось изображать удовольствие от этого мира, стало для него облегчением.

После похорон наш дом месяц за месяцем часто навещал преподобный Гэлбрейт. Вид у священника впечатляющий: он неизменно облачен в черный сюртук и застегнутую до воротничка белую рубашку без галстука или шарфа, его белые волосы коротко пострижены, на щеках растут густые бакенбарды, но остальное лицо гладко выбрито. У него маленькие темные глазки, и люди часто говаривают, что они как будто способны проникать в разум другого человека. Сам я избегал его взгляда, но не сомневался, что священник может распознать злые мысли, которые я часто лелеял. У преподобного звучный, мерный голос, и, хотя его проповеди часто превыше моего понимания, нельзя сказать, что их неприятно слушать.

На службе в день похорон моей матери он подробно рассуждал на тему мук. Человек, сказал он, не только повинен в грехе, но и есть раб греха. Мы отдали себя на службу Сатане и носим на шее цепи греховности. Мистер Гэлбрейт попросил нас оглянуться на мир вокруг и на его бесчисленные страдания.

— Что означают, — спросил он, — болезни и недовольство, бедность и боль смерти, свидетелями которых мы становимся каждый день?

Ответ, по его словам, заключается в том, что все зло — плод нашей греховности. Без посторонней помощи человек бессилен сбросить ярмо своего греха, поэтому мы нуждаемся в спасителе, в избавителе, без которого все погибнем.

После того как мою мать предали земле, все растянулись в торжественной процессии через торфяники. День, как часто бывает в наших краях, был совершенно серым. Небо, горы Разея и вода Саунда демонстрировали лишь малейшие вариации этого оттенка. Отец не пролил слез ни во время службы, ни после нее. Его лицо приобрело ожесточенное выражение, которое в дальнейшем редко его покидало. Я не сомневаюсь, что он принял слова мистера Гэлбрейта близко к сердцу; что касается меня, я был совершенно уверен, что мать забрали не из-за грехов моего отца, а из-за моих собственных грехов. Я размышлял над проповедью мистера Гэлбрейта и тогда же, топча ногами серый дерн, решил, что, когда представится такая возможность, стану для отца избавителем и освобожу его от того жалкого положения, в которое его ввергла моя греховность.

Несколько месяцев спустя мистер Гэлбрейт сделал отца церковным старостой, поскольку тот признал, что его страдания — всего лишь возмездие за греховную жизнь. Страдания отца были полезны для членов паствы, им полезно было видеть его в церкви в качестве яркого вещественного доказательства. Полагаю, мистер Гэлбрейт очень радовался смерти моей матери, поскольку она послужила подтверждением доктрины, которую он проповедовал.

Близнецы непрерывно плакали по маме, и когда я думаю о тех временах, то думаю об их беспрестанных завываниях. Из-за разницы в возрасте я никогда не чувствовал к младшим брату и сестре ничего, кроме безразличия, но теперь они будили во мне настоящую враждебность. Если один из них на мгновение утихал, другой принимался плакать, опять подстрекая первого. Отец не хотел мириться с плачем малышей и старался утихомирить их с помощью побоев, но только снова заставлял их реветь. Я хорошо помню, как они с ужасом цеплялись друг за друга на матрасе, когда отец шагал к ним через комнату, чтобы поколотить их. Я предоставлял разбираться с этим Джетте, и если б не ее вмешательство, вполне могу себе представить, что отец забил бы бедняг до смерти. Ему предлагали отправить в Тоскейг и близнецов, но отец и слышать ничего не хотел, настаивая, что Джетта уже достаточно взрослая, чтобы заменить им мать.