Записки из подполья - Федор Достоевский

Вы кричите мне (если только еще удостоите меня вашимкриком), что ведь тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочуткак-нибудь так устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпадалас моими нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой.

— Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда делодоходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четырев ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!

Господа, я, конечно, шучу, и сам знаю, что неудачно шучу, новедь и нельзя же все принимать за шутку. Я, может быть, скрыпя зубами шучу.Господа, меня мучат вопросы; разрешите их мне. Вот вы, например, человека отстарых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с требованияминауки и здравого смысла. Но почему вы знаете, что человека не только можно, нои нужно так переделывать? из чего вы заключаете, что хотенью человеческому такнеобходимо надо исправиться? Одним словом, почему вы знаете, что такоеисправление действительно принесет человеку выгоду? И, если уж все говорить,почему вы так наверно убеждены, что не идти против настоящих, нормальных выгод,гарантированных доводами разума и арифметикой, действительно для человекавсегда выгодно и есть закон для всего человечества? Ведь это покамест ещетолько одно ваше предположение. Положим, что это закон логики, но, может быть,вовсе не человечества. Вы, может быть, думаете, господа, что я сумасшедший?Позвольте оговориться. Я согласен: человек есть животное, по преимуществусозидающее, принужденное стремиться к цели сознательно и заниматься инженернымискусством, то есть вечно и беспрерывно дорогу себе прокладывать хотя куда быто ни было. Но вот именно потому-то, может быть, ему и хочется иногда вильнутьв сторону, что он присужден пробивать эту дорогу, да еще, пожалуй, потому, чтокак ни глуп непосредственный деятель вообще, но все-таки ему иногда приходит намысль, что дорога-то, оказывается, почти всегда идет куда бы то ни было и чтоглавное дело не в том, куда она идет, а в том, чтоб она только шла и чтобблагонравное дитя, пренебрегая инженерным искусством, не предавалосьгубительной праздности, которая, как известно, есть мать всех пороков. Человеклюбит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же он до страстилюбит тоже разрушение и хаос? Вот это скажите-ка! Но об этом мне самому хочетсязаявить два слова особо. Не потому ли, может быть, он так любит разрушение ихаос (ведь это бесспорно, что он иногда очень любит, это уж так), что саминстинктивно боится достигнуть цели и довершить созидаемое здание? Почем вызнаете, может быть, он здание-то любит только издали, а отнюдь не вблизи; можетбыть, он только любит созидать его, а не жить в нем, предоставляя его потом auxanimaux domestiques,[2] как-то муравьям, баранам и проч., и проч. Вот муравьисовершенно другого вкуса. У них есть одно удивительное здание в этом же роде,навеки нерушимое, — муравейник.

С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником,наверно, и кончат, что приносит большую честь их постоянству и положительности.Но человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобношахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель.И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, ккоторой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывностипроцесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели,которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, то естьформула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти.По крайней мере человек всегда как-то боялся этого дважды два четыре, а я итеперь боюсь. Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды двачетыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать,действительно найти, — ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что какнайдет, так уж нечего будет тогда отыскивать. Работники, кончив работу, покрайней мере деньги получат, в кабачок пойдут, потом в часть попадут, — ну воти занятия на неделю. А человек куда пойдет? По крайней мере каждый раззамечается в нем что-то неловкое при достижении подобных целей. Достижение онлюбит, а достигнуть уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно. Однимсловом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключаетсякаламбур. Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре— ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотритфертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, чтодважды два четыре — превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды двапять — премилая иногда вещица.

И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что толькоодно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствиечеловеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человеклюбит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание?Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? Ачеловек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирнойисторией справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек ихоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любитьтолько одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, норазломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не застрадание стою, да и не за благоденствие. Стою я… за свой каприз и за то, чтобон был мне гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях недопускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание естьсомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можноусумниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то естьот разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание — да ведь это единственнаяпричина сознания. Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, естьвеличайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и непроменяет ни на какие удовлетворения. Сознание, например, бесконечно выше, чемдважды два. После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не толькоделать, но даже и узнавать. Все, что тогда можно будет, это — заткнуть своипять чувств и погрузиться в созерцание. Ну, а при сознании хоть и тот жерезультат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но по крайней мере самогосебя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. Хоть и ретроградно, а всеже лучше, чем ничего.

Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть втакое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в карманепоказать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что онохрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка емувыставить.

Вот видите ли: если вместо дворца будет курятник и пойдетдождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, но все-такикурятника не приму за дворец из благодарности, что он меня от дождя сохранил.Вы смеетесь, вы даже говорите, что в этом случае курятник и хоромы — все равно.Да, — отвечаю я, — если б надо было жить только для того, чтоб не замочиться.