Записки из подполья - Федор Достоевский

Из этого видно, что я был еще совсем мальчишка.

Случались и противоположности. Ведь уж как иногда гадкостановилось ходить в канцелярию: доходило до того, что я много раз со службывозвращался больной. Но вдруг ни с того ни с сего наступает полоса скептицизмаи равнодушия (у меня все было полосами), и вот я же сам смеюсь над моеюнетерпимостью и брезгливостью, сам себя в романтизме упрекаю. То и говорить нис кем не хочу, а то до того дойду, что не только разговорюсь, но еще вздумаю сними сойтись по-приятельски. Вся брезгливость вдруг разом ни с того ни с сегоисчезала. Кто знает, может быть, ее у меня никогда и не было, а была онанапускная, из книжек? Я до сих пор этого вопроса еще не разрешил. Раз дажесовсем подружился с ними, стал их дома посещать, в преферанс играть, водкупить, о производстве толковать… Но здесь позвольте мне сделать одноотступление.

У нас, русских, вообще говоря, никогда не было глупыхнадзвездных немецких и особенно французских романтиков, на которых ничего недействует, хоть земля под ними трещи, хоть погибай вся Франция на баррикадах, —они все те же, даже для приличия не изменятся, и все будут петь своинадзвездные песни, так сказать, по гроб своей жизни, потому что они дураки. Унас же, в русской земле, нет дураков; это известно; тем-то мы и отличаемся отпрочих немецких земель. Следственно, и надзвездных натур не водится у нас вчистом их состоянии. Это все наши «положительные» тогдашние публицисты икритики, охотясь тогда за Костанжоглами да за дядюшками Петрами Ивановичами{23}и сдуру приняв их за наш идеал, навыдумали на наших романтиков, сочтя их затаких же надзвездных, как в Германии или во Франции. Напротив, свойства нашегоромантика совершенно и прямо противоположны надзвездно-европейскому, и ни однаевропейская мерочка сюда не подходит. (Уж позвольте мне употреблять это слово:«романтик» — словечко старинное, почтенное, заслуженное и всем знакомое).Свойства нашего романтика — это всё понимать, все видеть и видеть частонесравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы; ни с кем и ни счем не примиряться, но в то же время ничем и не брезгать; все обойти, всемууступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную,практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки)усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и в то жевремя «и прекрасное и высокое» по гроб своей жизни в себе сохранить нерушимо,да и себя уже кстати вполне сохранить так-таки в хлопочках, как ювелирскую вещицукакую-нибудь, хотя бы, например, для пользы того же «прекрасного и высокого».Широкий человек наш романтик и первейший плут из всех наших плутов, уверяю васв том… даже по опыту. Разумеется, все это, если романтик умен. То есть что жэто я! романтик и всегда умен, я хотел только заметить, что хоть и бывали у насдураки-романтики, но это не в счет и единственно потому, что они еще в цветесил окончательно в немцев перерождались и, чтоб удобнее сохранить своюювелирскую вещицу, поселялись там где-нибудь, больше в Веймаре, или вШварцвальде. Я, например, искренно презирал свою служебную деятельность и неплевался только по необходимости, потому что сам там сидел и деньги за тополучал. В результате же, заметьте, все-таки не плевался. Наш романтик скорей сойдетс ума (что, впрочем, очень редко бывает), а плеваться не станет, если другойкарьеры у него в виду не имеется, и в толчки его никогда не выгонят, — а развесвезут в сумасшедший дом в виде «испанского короля»,{24} да и то если уж оночень с ума сойдет. Но ведь сходят у нас с ума только жиденькие ибелокуренькие. Неисчетное же число романтиков значительные чины впоследствиипроисходят. Многосторонность необыкновенная! И какая способность к самымпротиворечивейшим ощущениям! Я и тогда был этим утешен, да и теперь тех жемыслей. Оттого-то у нас так и много «широких натур», которые даже при самомпоследнем паденьи никогда не теряют своего идеала; и хоть и пальцем непошевелят для идеала-то, хоть разбойники и воры отъявленные, а все-таки до слезсвой первоначальный идеал уважают и необыкновенно в душе честны. Да-с, толькомежду нами самый отъявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенночестен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом. Повторяю,ведь сплошь да рядом из наших романтиков выходят иногда такие деловые шельмы(слово «шельмы» я употребляю любя), такое чутье действительности и знаниеположительного вдруг оказывают, что изумленное начальство и публика толькоязыком на них в остолбенении пощелкивают.

Многосторонность поистине изумительная, и бог знает во чтообратится она и выработается при последующих обстоятельствах и что сулит нам внашем дальнейшем? А недурен матерьял-с! Не из патриотизма какого-нибудь,смешного или квасного, я так говорю. Впрочем, я уверен, вы опять думаете, что ясмеюсь. А кто знает, может быть, и обратно, то есть уверены, что я и в самомделе так думаю. Во всяком случае, господа, оба мнения ваши я буду считать себеза честь и особенное удовольствие. А отступление мое мне простите.

С товарищами моими я, разумеется, дружества не выдерживал иочень скоро расплевывался и вследствие еще юной тогдашней неопытности даже икланяться им переставал, точно отрезывал. Это, впрочем, со мной всего один рази случилось. Вообще же я всегда был один.

Дома я, во-первых, всего больше читал. Хотелось заглушитьвнешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее. А из внешнихощущений было для меня в возможности только одно чтение. Чтение, конечно, многопомогало, — волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно.Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий —не разврат, а развратишко. Страстишки во мне были острые, жгучие от всегдашнейболезненной моей раздражительности. Порывы бывали истерические, со слезами иконвульсиями. Кроме чтения, идти было некуда, — то есть не было ничего, чтобымог я тогда уважать в моем окружающем и к чему бы потянуло меня. Закипала,сверх того, тоска; являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вотя и пускался развратничать. Я ведь вовсе не для оправдания моего сейчас стольконаговорил… А впрочем, нет! соврал! Я именно себя оправдать хотел. Это я длясебя, господа, заметочку делаю. Не хочу лгать. Слово дал.

Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо,грязно, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и дажедоходившим в такие минуты до проклятия. Я уж и тогда носил в душе моейподполье. Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не встретили, неузнали. Ходил же я по разным весьма темным местам.