Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов

Яна объяснила: дал сын вашей пациентки. Он с вами хорошо знаком. Яна имела в виду мужа тети Виры.

— Как его зовут? — спросил профессор.

Яна назвала имя.

— А, да-да, был такой, — с сомнением произнес профессор. — Приезжайте утром. Ворота открываются в шесть утра. Я буду на месте где-то в шесть пятнадцать.

— Значит, приезжать к шести тридцати?

— Если хотите быть первыми, приезжайте к шести, — сказал профессор.

Рано утром мы сели в такси и поехали. Дети остались с бабушкой, моей мамой: она приехала еще вчера, чтоб сидеть с детьми, пока мы ходим по врачам. Помню, она смотрела на меня и прижимала ко рту ладонь. В глазах у нее стояли слезы. Я сказал, что все в порядке. Я сказал: мама, не переживай, будем лечиться. Мама погладила меня по голове своей слабой стареющей рукой. Бедный мой сыночек, сказала она. Ну что ты, мам, сказал я, буду бороться. Это от неправильного питания, объяснила она. Чем вы тут питаетесь? Лишь бы чем! Какие-то печеньки, бутербродики. Колбаска. Там даже мяса нет, одни химикалии! Разве это еда? Это все вредно! Особенно при такой болезни. Надо есть больше зелени, помидорчиков, салатов. По телевизору вчера смотрела передачу: мужчинам очень полезны помидоры. Особенно для простаты. Чего ты улыбаешься? Это важно. Каши тоже полезны, в них много клетчатки. Сварить тебе на утро гречневой каши? Давай, сказал я. Можно было ответить: не надо, это не имеет значения; мама все равно сварит.

Утром мама проснулась раньше всех и сварила мне гречневой каши. Может, она не спала вовсе. В ту ночь я провалялся во сне, как в глубокой яме. Утром было прохладно. В приоткрытое окно задувал ледяной ветер. Я встал. Яна приводила себя в порядок. Я пошел на кухню: горячая каша ждала меня на столе. Мама сидела рядом со скорбным видом. Я через силу затолкал в себя полтарелки. Пришла эсэмэска: за нами приехало такси. Нам пора, сказала Яна. Вернешься — доешь, сказала мама. Вы там, наверно, надолго. Не знаю, мама, сказала Яна. Перекусите обязательно где-нибудь, сказала мама. Может, яблочек положить в дорогу? Нет, мам, не надо. Ладно, ладно, не буду. А может, все-таки положить? Мама, нет. Ладно, ладно, я уже поняла, не кричи на мать. Мама, я не кричу. Просто яблок нам не надо. Бедный, бедный мой сыночек. Но сдаваться нельзя. Ты у меня сильный, ты справишься. Главное, знай: мама рядом.

Мама обняла меня дрожащими руками и поцеловала в щеку. Мы с Яной обулись и поспешно спустились по лестнице. Машина ждала внизу. Водитель курил. Увидев нас, он щелчком отбросил окурок и сел за руль. Мы расположились рядом на заднем сиденье. Машина тронулась. Яна взяла меня за руку.

Такое будет повторяться часто: мы едем в онкоинститут на очередную проверку. Сдавать очередные анализы или на очередной прием к Павлу Викторовичу. Или на госпитализацию — делать очередную химию. Мы сидим на заднем сиденье вдвоем и держимся за руки. Это кажется очень важным, когда есть человек, который держит тебя и не отпускает.

Помню, как сильно позже, вечером в предпоследний день зимы 2017 года, я сильно чихнул, и из орбиты глаза пошла кровь; Яна внимательно осмотрела полость, впала в панику и тут же позвонила знакомому радиологу из ростовского института онкологии. Та всегда работала допоздна. Радиолог сказала: приезжайте. Яна затолкала в полость орбиты здоровый кусок ваты, намазанный левомеколем, чтоб остановить кровь. Если вату вставить на сухую, то потом, когда будешь ее доставать, она порвет в полости слизистую, и крови будет намного больше. Поэтому обязательно левомеколь. Или какое-нибудь смягчающее масло: персиковое подойдет. Я был наготове с марлей: кровь все равно подсачивалась из левой ноздри. Машина приехала быстро. Мы сели на заднее сиденье.

Помню: Яну трясет. Она хватает меня за руку: как будто я тону, а она тянет меня из холодной воды. Такое ощущение. Сжимаю ее пальцы. Как-то так получилось, что теперь это наш общий ад. Это, наверно, неправильно, делиться своим адом с близким человеком, но так уж вышло. За окнами машины унылый февральский Ростов. Голые деревья трясут мокрыми ветками. Стучит по рельсам новый трамвай. В дороге как всегда возникает вопрос: что если опять рецидив? Яна паникует и уговаривает не паниковать меня: с прошлым рецидивом справились, и снова справимся. Главное, сразу заметили. Скорее всего, опять кибернож, потому что есть небольшой запас на облучение. Но можно и рискнуть на операцию. Доктор в Бурденко говорил, что могут быть последствия; если ликворея не закроется, придется брать кусок кости из черепа и закрывать проблемное место. Грозился показать фотографии, чтоб понимали, как это будет выглядеть. Мог бы и не грозиться: я видел, как это выглядит. В Ростове лечился старичок, без глаза, как и я. С огромной вмятиной на лысой голове. Помню, в столовой ему все уступали очередь: хотя там и так через одного инвалид. Старичок вежливо отказывался. Хороший был старичок. Не знаю, что с ним сейчас.

В отделении радиологии на удивление тихо и пустынно для понедельника. Мимо, прихрамывая, проходит молодая девушка, лысая, в платке. У нее сосредоточенное лицо и совсем нет бровей. Когда мне давали химию в 2015 году, у меня тоже выпали брови. Помню, я этому почему-то сильно удивился. Ладно, волосы на голове, но брови? Нас замечает медсестра, которая работала со мной на медицинском ускорителе в июне-июле 2015 года. Здоровается, шутит. Хорошая женщина. Зачем вы к нам в гости? — спрашивает. Да вот, к Алие Катифовне пришли на консультацию, говорит Яна. Ясно, улыбаясь, говорит медсестра. Она не уточняет, плановая это консультация или нет, прощается и уходит. Появляется наш радиолог — пожилая сухонькая женщина с добрым старым лицом, и мы все вместе поднимаемся на лифте на четвертый этаж в смотровую.

Радиолог надевает на голову лобный рефлектор. Я снимаю с глаза свою давно ставшую привычной пиратскую повязку. Радиолог берет пинцет и аккуратно вытягивает из орбиты глаза пропитанную кровью ватку. Приближает ко мне лицо: осматривает полость. Говорит ласковым голосом: так-так, что тут у нас? Яна показывает: Алия Катифовна, смотрите, тут. Вот это место. Она говорит бодрым, даже каким-то слишком бодрым голосом: сразу ясно, что паникует. Вот сейчас радиолог скажет: к сожалению, да. Это опухоль. Или что-то другое, успокаивающее, но сразу ясно: надо опять лечиться. Снова капельницы. Ну капельницы — это не страшно, к этому быстро привыкаешь. И операция — это не так уж страшно; это, наоборот, хорошее ощущение потом, когда убирают эту дрянь. Это почти такое счастье.

Но радиолог все внимательно осматривает и говорит: нет, ничего нет. Аккуратно показывает кончиком пинцета: тут рубцовочная ткань. Последствия облучения. Сколько вы получили? У нас сорок грей и кибернож еще двадцать? Ничего удивительного. Давайте я внизу погляжу… тут чисто. Я так волновалась, говорит Яна. И эта кровь. Было столько крови. Понятно, что волновались, ласково говорит радиолог, это вы правильно делаете, что волнуетесь: лучше переволноваться. Давайте проверю шейные лимфоузлы. Я расстегиваю верхнюю пуговицу на рубашке. Радиолог щупает меня за ушами, шею, ключицу. Говорит: кровь? К сожалению, это пока будет. Чихнул, перепад давления, пошла кровь. Чтоб раны заживали, надо восстанавливать иммунитет. Тяжести таскать нельзя. Ни в коем случае. Он нашу дочку постоянно таскает, говорит Яна. Она уже не в панике. Она счастлива. Теперь в панике я: Майе уже пять. Скоро наступит время, когда я в любом случае не смогу ее носить на руках; она и не захочет. Времени мало. Но это маленькая паника. Это в каком-то смысле даже приятная паника. Это такая паника, когда ты понимаешь, что опухоли нет, и теперь можно паниковать по любому мелкому поводу. Такая паника, когда хочется кричать от радости.