«Сирены» атакуют - Дмитрий Черкасов

– Не знаю... я здесь давно.

Баутце хмыкнул.

– Ты стойкий парень, настоящий солдат. Я возлагаю на тебя очень, очень большие надежды.

Он продолжил:

– Мрожек!

– Я...

– Розенблюм!.. Шацкая... Черединченко... Штокман... Григорян... Плужек...

Удовлетворившись присутствием названных, Валентино аккуратно сложил лист и положил в карман халата.

Халат был свежий.

Валентино питал слабость к чистым халатам. Он старался не замараться, даже когда забавлялся с фенолом, потому что агония, которой заканчивались эти веселые игры, сопровождалась многими нежелательными физиологическими явлениями. Он умудрялся оставаться чистым, когда рвал зубы, выполнял без наркоза полостные операции, вскрывал перочинным ножом позвоночный канал, переливал собачью кровь...

Доктор распахнул дверь и сделал широкий приглашающий жест. Он вел себя как заправский паяц.

Вошли солдаты-санитары с подносами. Витамины еще не подоспели, но пища была с господского стола, и пациенты потеряли дар речи.

– Яд, – вырвалось у мальчугана по фамилии Мрожек.

Он произнес это чуть слышно, как констатацию факта, но Валентино уловил. Доктор укоризненно вскинул редкие светлые брови:

– Нехорошо, юнге... Я вижу последствия враждебной пропаганды. Я обязательно доложу об этом герру коменданту и попрошу его обратить внимание на идеологическую атмосферу в лагере.

Мрожек испуганно замолчал. Он понял только, что печально известный доктор намерен о чем-то наябедничать герру фон Троттнову.

– Ешьте спокойно, – ослепительно улыбнулся Валентино. – Вы заслужили еду. Порции маленькие, потому что вам вредно наедаться сразу. Впоследствии они непременно будут увеличены...

Санитары раздали подносы.

Валентино снял очки и начал сосредоточенно протирать их носовым платком. Когда он поднял глаза, посуда была пуста.

Его новоиспеченные подопечные сидели на постелях и с прежней тупостью смотрели в пол. Выражения их лиц нисколько не изменились.

На лице Валентино, в свою очередь, отразилось секундное отвращение. Он быстро взял себя в руки: медику не пристало испытывать подобные эмоции при виде пациентов.

Он вспомнил, каких трудов ему стоило сдержать это чувство, когда накануне великой войны он участвовал в ликвидации крупной группы пациентов, которые самим фактом своего дармового проживания в психиатрической лечебнице подрывали могущество Рейха и бросали тень на арийскую расу. Немцев среди них было большинство. Тогда ему тоже стало противно: перед ним перетаптывались какие-то грязные животные, но он пересилил себя, заставил себя дотрагиваться до них – нельзя сделать смертельную инъекцию, не касаясь пациента, а пули на них было жалко, государство и без того изрядно потратилось на эту никчемную публику.

– Отдыхайте, милые дети. – Валентино Баутце заставил себя подмигнуть пациентам. Впрочем, шутки давались ему почти без натуги.

Он проследил, чтобы санитары хорошенько проверили замки на цепях.

* * *

Сережка Остапенко лежал и смотрел в потолок.

Потолок был испещрен трещинами, в углах – седая паутина. Тускловатая лампа, забранная в железную сетку. Желтые пятна от протечек. Обычно немцы строят на совесть, но здесь они явно поработали спустя рукава. А может быть, амбулаторию строили никакие не немцы, а «работнички» вроде него самого.

Сережка не наелся.

Но пища, про которую он уже позабыл, что такая бывает на свете, усваивалась, и в голове постепенно оживали мысли. Сперва простейшие, коротенькие, но постепенно они усложнялись.

Щеки слегка порозовели.

На последней мысли: «Все это не к добру» – Сережка отключился, заснул и проспал до обеда.

Его товарищи занимались тем же. К обеду их с шутовской деликатностью разбудили, накормили мясным бульоном. К вечеру доставили витамины, и все получили по первой инъекции.

При виде шприцев ни у кого не осталось сомнений по поводу предстоящего: здесь хорошо знали, что несет в себе шприц.

Ребята были уверены, что теперь-то все и кончится, но жестоко ошиблись.

Все только начиналось.

Две недели, отмеренные доктором Валентино на восстановление подорванного потенциала, пролетели как один тревожный сон.

Подопытные усиленно питались и усиленно отдыхали, однако цепи неизменно напоминали им о реальном положении вещей, и никто не верил в удивительные милости, якобы излившиеся от Великого Рейха и лично от фюрера. Хотя поверить хотелось, как, наверное, хочется верить в чудеса.

Иногда они вплотную приближались к мысли, что чем черт не шутит – слова Валентино могли оказаться правдой, но тут в дело вступали санитары. Эти высшие приматы не привыкли к роли, обычно играемой младшим медицинским персоналом. Они устали прислуживать заведомым покойникам – да их, в конце концов, никто и не заставлял вести себя любезно и обходительно. Начальник пусть шутит и развлекается, коли ему нравится, а им эти игрища давно опротивели.

Поначалу, будучи в легком смятении от режима, назначенного подопытным, санитары держались более или менее тихо. Но очень скоро природа взяла свое. Хотя рук эти дегенераты и не распускали, но с удовольствием позволяли себе разнообразные гримасы, намекавшие детям о скором прекращении вольницы.

Зверские рожи, которые они корчили, в сочетании с ядовитыми улыбками возвещали близкий конец безоблачного оздоровления.

Однажды санитары застали Штребко за проверкой цепи на прочность. Штребко взбрела в голову бредовая идея: он заподозрил, что если режим смягчился, то это смягчение распространилось и на все остальное. Возможно, что оковы не такие прочные, как обычно, а часовой на входе безалабернее и глупее, чем его однополчане.

Значит, можно попробовать смыться.

Штребко не думал, что ни колючая проволока, ни минные заграждения, ни вышки никуда не делись. Он давно разучился размышлять обстоятельно. И вообще рассуждал в духе английского субъективного идеализма, тогда как германский дух охотнее склонялся к вещам в себе и требовал того же от славянских и еврейских, да, впрочем, и английских недоумков.

Ну, тут уж санитары отвели душу, хотя мятежник и не позволил себе ничего из ряда вон выходящего. Он просто теребил цепь – со стороны вообще могло показаться, что он развлекается как обычный ребенок – за неимением лучшей игрушки. Но игры тоже считались серьезным проступком.

Конечно, в бараке Штребко ждало бы более суровое наказание, но и в амбулатории ему мало не показалось. Санитары били умело и грамотно, не оставляя следов, – доктор Валентино по-прежнему вел себя странно и мог рассвирепеть, если бы увидел ссадины и синяки.