Мемуары Эмани - Нина Алексеевна Ким
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот сейчас остановится, скажет неторопливо: «Это мой дом, я жил здесь», – и приподнимет шляпу. Рядом улыбнется мне его молодая жена, которую он увезет в чужие края.
* * *
Вспоминаю его печальный взгляд, дед повернулся и вышел из комнаты. Мы с сестренкой смеялись над его шляпой, как нам тогда казалось, дурацкой. Через много лет я узнала в Сеуле, что король, отец и учитель были наделены одинаковой властью. Отдавая ребенка в школу, родители говорили ему:
– С этого дня сэнсэй для тебя – король и отец.
Бедный дед! Ты цеплялся за шляпу и фотоальбом с вклеенными страницами из книг, чтобы не упасть в тех местах, где должен был умереть. Ты помнил, что учитель должен быть всегда достойным человеком, как король и отец.
Прости меня, дед!
* * *
Осматриваюсь. От маленькой летней пристройки нашего дома не осталось и следа. Здесь мама прятала одежду, когда убегала в кино.
Мать подмигивала мне и улыбалась. Я радовалась, понимая, что скоро мы пойдем вдвоем в кино. Ближе к вечеру она тайком переодевалась и выскальзывала на улицу. Мы шли молча до самого клуба. Купив билеты, усаживались на свои места и ждали, когда погаснет свет. Радж Капур пел и танцевал с возлюбленной, а мама смотрела на экран, не отрываясь ни на минуту. Лицо ее светлело, она улыбалась какой-то особенной улыбкой и была похожа на ребенка без забот и хлопот. Домой шли неторопливо. Я бежала вприпрыжку за матерью, которая все молчала.
Через годы я поставила мамин портрет на тумбочку около своей кровати и вела с ней неторопливые беседы:
– Мам, а ты чего всегда улыбалась в кино? Мам, как ты все это выдержала? Прости меня, глупую дочь, прости.
А мать весело смеялась с фотографии:
– Все пройдет. Ирэпта! (По-корейски это означает «ничего».)
И это была не цитата из Библии: «Все проходит, пройдет и это», ведь о царе Соломоне она и не знала. Это была собственная мамина мудрость, пришедшая к ней вместе с нелегкой судьбой. Мудрость, которая помогла маме выдержать все, что ей выпало.
Веселая и добрая. Таких людей трудно встретить. Она не унывала и не жалела себя. Пойдет на базар, накупит овощей и дынь, притащит все в дом и радуется, как ребенок.
– Как ты это донесла? – удивлялся отец.
– Переносила с одного места на другое, – и рассказывала дальше, как это у нее ловко получалось.
Потом мы кучкой садились рядом и смотрели, как она медленно режет на желтые полоски дыню, истекающую липким соком.
– Кому первый кусок? – торжественно спрашивала у нас.
– Дедушке, – вздыхали хором.
Вздыхать надо было еще три раза: бабушке, папе, маме. Старшинство в семье соблюдалось строго. Мужчины – дед и отец – ели за низеньким столиком. Остальные сидели чуть поодаль на полу, где была постелена обычная клеенка. И тут и там в небольших глубоких чашечках были разложены кимчи, соления, вареный рис.
– Тихо, отец услышит, – успокаивали нас бабушка и мама, поглядывая в сторону мужской половины.
А мы знали: надо встать, когда заходят в дом старшие, молчать, пока не спросят, не шуметь, чтобы не нарушать тишину при дедушке и отце.
По воскресеньям дед подозрительно смотрел на сноху, которая ехала на базар продавать рис, и строго говорил:
– Считайте аккуратно, не покупайте в магазине ничего лишнего.
Но она покупала книги и бережно листала страницы в свободное время.
Мы выросли на ее наставлениях, вроде бы слушали вполуха, но запомнили и жили по ним:
– Не зарьтесь на чужое. Помните всегда: семь кусков своего отдадите – один получите.
– Гости в дом вошли – ставьте угощение, не жалейте еду для людей.
– Не выкидывайте хлеб, мы в войну от голода умирали.
Мама вспоминала, что однажды ее отправили за пайком хлеба по талонам.
«Да отщипну кусочек, никто и не заметит», – успокаивала сама себя.
Страшно стало, когда увидела, что от хлеба остались только крошки. Спряталась в заброшенном сарае, плакала и тряслась от холода. Поздно ночью нашли ее. Старший брат погладил по голове:
– Пойдем домой, не плачь. Ужин твой остыл.
* * *
Перед домами на много километров протянулись поля хлопка, который называли «белое золото». В начале июня на грядках зеленели первые росточки. Вместе с ними в небе появлялись юркие самолеты. Они летели почти на брюхе и поливали хлопок ядохимикатами. Вонючей и маслянистой жижей. Услышав гул мотора, жители поселка врассыпную бежали в укрытия. Мы даже видели летчиков, которые смеялись, глядя на нас. Авианалеты были частью нашей жизни, потому что хлопчатник обрабатывали один раз в месяц, а голова болела всегда. Из носа шла кровь, и уши трещали, а потом сворачивались в трубочки от боли.
В декабре «белое золото» бывало полностью собрано с полей, а остатки в полупустых коробочках тайком добирали женщины из поселка и стегали ватные одеяла. Мужчины косили сухие кусты хлопчатника – гузопаю, которой топили всю зиму. Топили в корейской печи с хитроумными ходами под полом, вся комната грелась снизу. Такие печи были у всех.
Когда через много лет стали рекламировать теплые полы, я засмеялась: «У деда подглядели, что ли?» А подглядели из того времени очень многое, кстати. У кого-то хватило ума не бежать за новыми изобретениями, а продавать то, что было когда-то в ходу.
Корейские ребятишки вырастали на спине у матери или бабушки, которым надо было работать. Куда детей? Усаживали их на спину, перехватывали простыней, сложенной в треугольник, и все были довольны. Мать спокойно работала, а ребенок сидел на спине столько, сколько надо. В наше время малыши сидят в рюкзачке на животе у матери. «Кенгуру» называют такие рюкзаки, и стоят они недешево.
Мы не носили домашние тапочки, нам шили на зиму длинные стеганые носки до самых колен. Почти такие же теплые носки я увидела в бельгийском магазине через полвека. Даже подержала в руках. У мамы они были лучше – простеганы ватой, а не холодным синтепоном.
По утрам, когда все еще спали, я выбегала из теплого дома. Быстро стучала по соску рукомойника, подпрыгивая от утренней прохлады. Умывалась и удирала в школу. По пути забегала к подружкам, чтобы не идти одной. Конечно, школа была еще закрыта. Мы дурачились во дворе, кидались портфелями и хохотали до колик. К девяти утра приходила наша учительница Валентина Семеновна, открывала двери, и все ныряли на свои места.
– Тян, если у тебя пальто, то раздевайся. Если пиджак, то можешь сидеть так, – говорила строго учительница.
– Пиджак, – немного подумав,