Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

Как-то поздним вечером, была уже почти что ночь, она заявила, пока мы ехали, что ей хочется посмотреть, где я живу. Я был смущен. Квартира у меня была скромная, комната и маленькая кухонька, удобства в коридоре. Здесь были квартиры и других офицеров, двери в длинный и сырой коридор то и дело открывались, каждый раз, когда я приходил или уходил, вылезала чья-нибудь башка — офицерская, женская или детская. Этот коридор был этаким местом для общения, местом, где можно было встретиться и потрепаться, нам нравилось общаться, особых тайн ни у кого не было. Нас было трое холостяков, два прапорщика жили там с женами и кучей детей. Я не был в восторге оттого, что Вероника собиралась обозреть мою холостяцкую конуру, чтобы открывались двери в коридор или окна во двор, под прицелом любопытных и вместе с тем готовых хранить секреты, всепонимающих и хитроватых взглядов. Я был уверен, что уже наутро в казарме поползут разговоры о визите дамы. Но она упорствовала. И ушла только около полуночи. Позднее я как-то спросил ее, как ей удалось, что Лойзе, так звали шофера, не проболтался о том, что происходит. Ведь он бы мог потерять место, может, она подкупила его? Уж чем-чем, а этим я не занимаюсь, обиженно ответила она, а потом рассмеялась: это все мое обаяние. Это было нечто большее, нежели обаяние. Было в ней что-то, за что ее обожали шофер, оба коня и молодой кавалерист-поручик, у которого от того, что она была рядом, от ее белокурых волос, смеха и прикосновений и поцелуев голова шла кругом, да так, что он забывал о казарме, о своем эскадроне и маневрах, об офицерах, с которыми делил кров, и об офицерской чести, о которой ему однажды напомнил майор Илич.

По всей видимости, в ней души не чаяли и аллигатор, и Лео, ее муж.

В те две недели я его не видел, однако, это еще не означало, что он прекратил свое существование. И если в сентябре тридцать седьмого мы с ней ничего другого не воспринимали, были только мы и две наши лошади, это еще не значило, что вокруг нас вообще нет белого света. Или, что мы в нем невидимки. В том милом ресторанчике «Под каштанами», куда мы заходили обедать, нашу пару уже довольно хорошо заприметили. В этом, конечно, не было ничего такого, что инструктор верховой езды со своей ученицей после полудня вместе ходили обедать, если бы Вероника так решительно не переступала невидимые грани, о которых она иногда говорила. В присутствии официанта, стоявшего возле нашего столика в ожидании заказа, она во весь голос заявила, не обращая на него внимания: Мой муж дико ревнив и всегда возит охотничьи ружья на заднем сиденье.

Краем глаза я заметил, что официант оторопел. Я хотел было сделать ей знак, что мы не одни. Но она разошлась еще пуще, воскликнув: Господин поручик! Вы его застрелите прежде, чем он нас, правда ведь?

Официант поспешил удалиться, чтобы не стать участником небезопасного разговора, или же, чтобы не быть привлеченным к суду в качестве свидетеля. Вероника же еще больше забавлялась. Ничего себе шуточки, бедняга официант просто остолбенел. Да и ты, господин поручик. Какой из тебя вояка, раз боишься охотничьего ружья!

Не ружья охотничьего я испугался, я боялся за нее. Весь ресторанный дворик уставился на нас, когда она заявила, что хочет поправить мне прическу, и, потянувшись ко мне, опрокинула вино. Милостивая госпожа, обронил официант, подлетев с салфетками, это с каждым может случиться. Ведь такие взъерошенные волосы ему больше к лицу, да? обратилась она к официанту, который по всей видимости снова впал в состояние ступора, лихорадочно вытирая стол, в то время как она укладывала мои волосы. Я сидел там как деревянный истукан, спиной чувствуя на себе взгляды благопристойных люблянских буржуа, я видел, как из уст почтенных люблянских матрон и господ сквозь зубы отпускаются замечания на предмет происходящего здесь у всех на глазах скандала. Я боялся за нее, потому как понимал, что добром это не может кончиться. Так оно добром и не кончилось.

В тот вечер, по дороге ко мне домой, я сказал, что так нельзя себя вести. Ее муж, вся ее семья очень скоро узнают, что между нами происходит, если она будет себя так вести.

А как я себя веду? спросила она раздраженно.

Я замолчал. Раз она сама не понимает, она, приличная дама из высшего люблянского общества, как ей объяснить мне, офицеру из Валево, где выращивают сливы и надираются сливовицей, по мнению ее уважаемого супруга. Ага, промолвила она, ты считаешь, что нам стоило бы прятаться? От кого? Я молчал, в конце концов, мы были не одни, шофер Лойзе, на лице которого была натянута маска дебила, ничего не ведающего и ничего не слышащего, смотрел на дорогу перед собой, посигналив какой-то конной повозке, но все равно он был здесь. Тщетная предосторожность, продолжала Вероника, он тебя не застрелит. Лео вообще не из ревнивых. Настроение было поганое, я не хотел ничего знать о ее муже и об их отношениях, мне не было дела до того, ревнивый он или не ревнивый. Когда машина остановилась перед домом, где я жил, она вышла вместе со мной. Что-то сказала шоферу и он, пожав плечами, уехал. Если хочешь прятаться, давай, сказала она. Я переночую у тебя. Мы стояли на обочине дороги, но мне казалось, что мы стоим на краю пропасти.

Вот как теперь, когда я смотрю на свою небритую физиономию в зеркале, оказавшись посередь душной Фриульской равнины, а на самом-то деле на дне пропасти. Все мы оказались на дне поражения со своими знаменами и конницей, присягой и пушками, честью и пулеметами, вроде сорвавшегося месяц назад в пропасть того самого политика Льотича[4], угодившего на своей машине в воронку от авиабомбы на мосту. Только потому лишь, что у его шофера была сильная близорукость, и он этой воронки не заметил. Рухнул и издох в ущелье, в какой-то словенской гор ной речке, вдали от Белграда, вдали от короля, который так или иначе был в Лондоне, сдох с мыслью, что вскорости вместе с англичанами вернется с победой на родину. Он не вернется, и мы не вернемся, черта с два мы вернемся. Теперь дело идет к концу. И история моей жизни тоже. Труба играет сбор, а у меня нет желания двинуться с места. Я услышал, как несколько солдат побежали, и с трудом мог понять их. Какой во всем этом смысл, подъем знамени, а затем бессмысленные занятия на плацу, поверка, и все для того только, чтобы поддержать дух боевой дисциплины. Маршировали, маршировали гвардейцы короля Петра. Чтобы военные не думали о том, что проиграли, что находятся в плену, и что нету пути назад. И того поручика, Стевана Радовановича, который был одним из самых дисциплинированных офицеров в части майора Илича, тоже больше нигде нет. Всякая муштра, отдавание чести, приветствие знамени — все это стало мне далеким. Нонсенс, дорогая Вероника, ты бы сказала, нонсенс. После всего того, что я видел в Боснии, Лике и в словенских горах перед самым концом войны, эта муштра — нонсенс. Окровавленное лицо моего друга, на губах которого выступила пена, произнесшего, прежде чем отдать концы: «К черту эту проклятую войну». И он, Чедо, когда-то был офицером, который расхаживал по Марибору в начищенных сапогах. И он пел: Маршировали, маршировали, мы оба пели. Кто видел, как умирает его друг и как пена выступает у него на губах, как у коня после долгого перехода, тот не думает больше о пении и приветствии знамени. Приветствие знамени в лагере для военнопленных, побежденных, пораженцах. Ему, Чедо, по крайней мере, не пришлось дожить до такого унижения.