Доспехи бога - Лев Вершинин

Выход один…

— Смотри.

Дворянская цепь, извлеченная из-под сорочки, произвела должное впечатление, а гонецкий знак, серебряная бляха с оскаленной драконьей пастью, — тем более. Прыщавенький отступил на шаг и приосанился, словно перед собственным капитаном. Седоусый, вернув задницу на скамью, присвистнул. Трактирщик поцокал языком.

— Большая честь для «Трех гнуэмов», господин, — сообщил он, отвешивая гостю неуклюжее подобие поклона. — Смею спросить, отчего ты предпочел мое заведение имперскому посту?

— Часовые не впустили меня, — усмехнулся гость.

— Не впустили тебя, гонца графа Баэльского? — Почтеннейший Мукла был очевидно потрясен.

— Выходит, так.

— М-да, — хмыкнул седоусый. — Распустились в глуши, пьянь болотная. Их бы нашему капитану в науку, лягушками бы запрыгали через недельку. И что ж, господин, ужели ты этакое безобразие так и оставишь?

— И не подумаю, — заверил гость.

— А позволено ли узнать, куда едешь и по какой надобности? — Глаза трактирщика сияли откровенным, совершенно детским любопытством.

Гость молчал. Откликнулся седоусый:

— Не ответит он, хозяин. И правильно сделает. Нельзя ему, — вояка хмыкнул. — А мы и сами с усами, — широкая ладонь потеребила роскошный ус. — Сами угадаем; чай, не первый день на свете живем… Раз гонец при бляхе, стало быть, дело особое, графское, верно? — Он загнул большой палец и вновь приласкал ус, на сей раз правый. — Раз по Южному тракту едет, значит, стало быть, на юг, так? — Указательный палец лег поверх большого. — А ежели на юг, так куда? Ясное дело: либо в Новую Столицу, либо — к пустынникам, либо, сам смекай, к братьям-рыцарям. Иначе некуда. Верно?

— Верно, — подтвердил трактирщик, благоговея.

— Теперь так рассудим, — общее внимание воодушевило сержанта. — В столицу не с серебряными бляхами скачут. С золотыми. Сам видел. С пустынниками ныне размирье, да и не пройти сквозь пески в одиночку. Вот и остается из многого одно-одинешенькое. А скажи-ка, брат, — дружелюбно прищурился он, — выходит, свадебкой пахнет в Баэле? Решил-таки молодой граф сестренку с магистровым племяшом обручать?

— Умен ты, дядя, — беззлобно буркнул гонец.

— Да уж не без того, — покладисто отозвался сержант.

— А коли умен, так отстань от человека со своими побасками, — раздался хриплый низкий голос. — Видишь, на ногах уже не стоит господин…

Резко оглянувшись, гонец увидел у двери огромного детину в коричневой монашеской рясе. Скорее всего он выходил во двор по нужде, а вернувшись — так и стоял у входа, натянуто улыбаясь, словно пытаясь сгладить впечатление, произведенное его разбойничьим рыком. Плечи у монаха были широченные, белые крупные зубы сверкали даже в полумраке, а бороды, странное дело, не было вовсе — зато левую щеку украшал длинный шрам, напоминающий молнийку.

— Вечный учит нас милосердию, братия, особенно же — к малым детям, болящим и путникам Господин сей скакал днем и ночью, исполняя приказ; он крепок духом, но телом изнемог, так пусть же хотя бы этой ночью он выспится. Оставьте человека в покое, бравые воины!

— И то верно, — согласился сержант. — Извиняй, господин. Доброй ночи…

Прочие вежливо поклонились, ниже всех — прыщавый юнец.

Уже поднимаясь по гнилой узкой лестничке на второй этаж, гонец внезапно придержал шаг, повернулся к хозяину.

— Скажи-ка, приятель, — понизив голос, спросил он. — Твой трактир — место надежное?

— Не извольте беспокоиться, господин, — торопливо зашептал Мукла. — Самому Рамме Горбатому плачу за охрану, и ваша плата тоже в стоимость постоя входит. Так что хоть тысячу златников при себе имейте…

— Я не о том. Ты знаешь людей, которых пустил к себе ночевать?.

— Ну… — хозяин замялся, соображая. — Селюки наши, местные; смирный народец, да и не проспятся уже до рассвета. Солдатики на заднем дворе лягут, в овчарне, ежели, понятное дело, тоже тут не свалятся…

— Ладно, — досадливо перебил гонец. Он знал: опасности нет. Никакой. Но устав, впитанный в кровь за годы службы и уже единожды сегодня жестоко обиженный, требовал своего. — Овчарня не в счет. В доме кто? И потрудись говорить внятно.

— Еще три монаха, в большой светлице, — все так же тихо, но уже гораздо разборчивее доложил Мукла. — Бредут из Ваальского аббатства к мощам и — Ттуки. Подорожная исправная, можете не сомневаться. Да и спят уже давно.

— Три монаха, — проворчал гонец, поднимаясь по темной лестнице — А тот, внизу, он что, тоже спит?

Вместо ответа трактирщик приподнял повыше тусклый масляный светильник, освещая второй этаж: уходящий вперед коридор с окнами, забранными густыми решетками, и двумя узкими дверями с другой стороны.

— Малая светлица, господин. Извольте, — сказал хозяин, отпирая левую.

Комнатка низкая и тесная, точно клетка, о которой болтали ландскнехты, как раз на одного человека. Очень чистенькая и бедная: всего убранства — табурет о трех ножках, охапка свежего сена, покрытая дерюгой, и толстопузый кувшин с водой. Узенькое, похожее на бойницу окошко выходило во двор, и снаружи в него косым крестом были вставлены два металлических прута.

— Дверь запирается на засов?

— Запирается, господин.

— Хорошо, ступай…

Когда бритая макушка Муклы исчезла в лестничном проеме, гонец придирчиво осмотрел задвижку. «Гнилая», — подумал он с неудовольствием и тотчас сам посмеялся над своей неуместной осторожностью. Но, впрочем, припер дверь табуретом.

Поднял кувшин, выпил холодной, до ломоты в зубах, колодезной воды.

Достав из поясного футляра тонкий свиток с алой печатью на витом шнуре, бережно уложил графское послание в изголовье. Стянул сапоги. Несколько мгновений постоял босиком у окна, наслаждаясь прикосновением прохладных досок к ноющим подошвам, а затем, полюбовавшись вволю бесящимся, совершенно бессильным против могучих стен ливнем, осенил себя знаком Вечного и улегся на сенную подстилку.

А гроза гремела и грохотала, поражая землю уже не десятками, а сотнями огненных копий. Раскаты грома следовали один за другим, сотрясая харчевню, и дождь с металлическим звоном стучал по крыше. Лишь теперь гонец осознал, до какой степени вымотался. Стучало в висках, ломили суставы, мерзко подташнивало. Впрочем, совсем недолго. Стоило лишь расслабиться, как вспыхивающее небесным огнем окно поплыло перед глазами, и гонец ощутил себя камнем, все быстрее и быстрее скатывающимся в черную, глубокую, ласковую трясину…

Он спал, отсыпаясь за три дня пути, и ни грохот грозы, ни кошачьи вопли грудастой девки, пользуемой в овчарне упившимися в доску солдатиками, не мешали ему.

А вскоре после полуночи все стихло, даже ливень хоть и не прекратился, но ослабел. Подоткнув колом (не было бы греха!) воротца овчарни, насквозь вымокший Мукла поднялся по лесенке и на миг задержался у комнаты знатного гостя.