Доспехи бога - Лев Вершинин

из которой читателю становится совершенно ясно, что посты имперской почты далеко не всегдаскрупулезны в соблюдении устава

К посту имперской почты всадник подъехал около полуночи, когда ливень, казалось бы, подуспоко-ившийся с наступлением тьмы, вновь ударил во всю силу; ветер хлестал в лицо каплями, твердыми, словно пращные ядрышки, и зеленоватые молнии вспарывали небо, вырывая из мрака — черным по белому — зубчатую изгородь с башенкой

— Приехали, — сказал человек коню, и конь радостно фыркнул в ответ

Устали оба. Весь день, начиная с полудня, солнце, спрятавшись за густые, почти прижавшиеся к земле облака, парило и давило, мешая дышать, до одури хотелось есть, а заводной меринок вместе с седельной сумкой, полной припасов, остался там, за спиной, выкупом за жизнь, уплаченным ватаге лесных.

Невелика была ватажка, всего пятеро, и только один при большом луке, так что в иное время путник, быть может, и поиграл бы с лешими в войну — не без надежды на победу, но нынче он не принадлежал себе; гонец есть гонец, его долг — исполнить поручение пославшего и доставить отвег. Впрочем, и лесные оказались понятливы; они не стали лезть на рожон, потребовав плату за проезд и удовлетворившись половиной…

Сейчас и давнишнее приключение, и холодный хлещущий дождь казались смешными мелочами, и всадник позволил себе ухмыльнуться.

Вот сейчас приоткроются узкие воротца, а за ними — теплый очаг, горячая похлебка и — почему нет? — чаша огнянки; задать коню овса и — спать. Понятное дело, все это не бесплатно, даром только имперских почтарей принимают, но ведь и кошель за пазухой не пуст: ни много ни мало — восемь среб — реников отсыпал на дорогу господин, не поскупился; велел только, обернись поскорее…

— Эй, открывайте! — крикнул всадник, задрав голову.

— Пароль? — отозвался простуженный бас из надвратной будки.

— По воле Вечного!

— Воистину так, — подтвердили сквозь дождь. — Кто таков?

На этот вопрос можно было бы и не отвечать, хватит с них и пароля… но уж больно хотелось, чтобы там, за изгородью, забегали, засуетились, спеша распахнуть ворота.

— Гонец графа Баэльского к Его Высокому Священству магистру Ордена! По особой надобности!

Получилось именно так, как следовало: веско и внушительно.

Однако никто не поспешил суетиться. А дождь все крепчал и крепчал.

— Гонец графа Баэльского! — закричал всадник, приподнявшись на стременах, и в голосе его гнев смешался с изумлением. — Откройте ворота, козлы!

Ответа не было. Разве что в островерхой будочке кто-то невнятно зашептался, но шепот почти тотчас умолк.

Тяжелым нескончаемым потоком падал на землю ливень, и очень хотелось есть.

— По воле Вечного! — еще раз надрывно крикнул гонец, и конь жалобно заржал, но на сей раз будка не откликнулась вообще; никто даже не шептался… да и был ли он, этот шепот, или пригрезился в шуме дождя и всхлипываниях ветра?

Над головой дважды сверкнула молния. Кривые мертвенно-бледные губы небес распахнулись в рваной усмешке, вновь показав всаднику весь пост, такой близкий и такой недоступный. Невероятной силы раскат грома потряс землю, заставив коня вздрогнуть и отпрянуть от запертых ворот.

Пробормотав проклятие, всадник развернулся и поскакал назад.

В густой мокрой тьме несся он по размокшей лесной тропе. Грязь стонала и чавкала под копытами, голые сучья хлестали по рукам и ногам, высокие придорожные кусты, выныривая из мрака, цеплялись за промокший насквозь плащ, впивались, как когти полуночного оборотня. Но всему приходит конец, и вскоре справа — негромко, словно из-под земли — послышалось приглушенное пение, а спустя мгновение-другое сквозь стену воды проглянул желтоватый свет.

Всадник резко осадил лошадь.

Скачка приглушила бешенство и усмирила обиду. Всему свой час. С утра пост так и так откроет ворота, тогда-то и будет время разобраться с охраной, и он заранее кое-кому не завидует. А в «Трех гнуэмах» вполне можно скоротать ночь. Нарушение, конечно, ибо гонец при исполнении должен сторониться всякой опасности, а значит, и харчевен, в которых подчас чего только не случается, но…

Конь шумно вздохнул, соглашаясь: верно, господин; устав уставом, а не первогодки же мы с тобою, в самом-то деле, чтобы ночевать, как начальством велено, под открытым небом, тем паче — в грозу.

Спешившись, гонец подвел коня поближе к тяжелым, почти таким, как у поста, воротам и постучал.

— Эй! Заведение закрыто! — сообщили изнутри. — Утром приходи!

Прав хозяин. В этих местах ночью принято беречься, да и указ такой от властей есть. Ну, ничего, отопрут. Жаль, правда, этой дорогой давненько ездить не доводилось; старый хозяин вспомнил бы знакомца, да помер он, завещав постоялый двор брату.

Как бишь его?!

— Открой, почтенный Мукла!

— Ты что, порядков не знаешь? — голос за воротами стал еще раздраженнее. — Как светать станет, так и стучи, милости просим. А сейчас…

— Отопри, Вечного ради! Я заплачу серебром! — закричал гонец, настойчиво колотя вратным молотом в тесаные доски.

— Э? — голос чуть смягчился. — Да один ли ты?

— Двое нас. Я да конь, никого больше…

— А почем мне знать, что не врешь? — усомнился голос, но все же сквозь шелест ливня послышались шаги, зашуршал засов, заскрипел замок, загремела цепь, и ворота наконец приоткрылись. — Ну? — хмуро спросил выглянувший в щель толстяк; за спиной его маячил некто громоздкий с алебардой наизготовку. — Чего тебе?

— Впусти, почтенный Мукла! Мы с конем голодны и утомлены. Заплачу вдвое!

— Вдвое, вдвое… — Толстяк шмыгнул носом. — А что, как на посту узнают? Пени-то нынче ой какие, себе дороже выйдет…

— Втрое заплачу!

— Ну, ежели так…

Через просторный двор путник прошел уже почти валясь с ног; чьи-то проворные руки, перехватив повод, приняли коня; негромко скрипнула, распахиваясь, дверь в сухое, душное тепло харчевни — и сделалось хорошо.

Хотя и людно.

В густом чаду, поднимавшемся к низким сводам, очертания расплывались, словно призраки в ночи, но все же можно было различить и группку селян, дремлющих, уложив голову на стол, и пять-шесть ландскнехтов, и необъятную девку с пышно взбитыми рыжими волосами, жеманно хихикающую на коленях одного из меченосцев.

— Похлебки, дражайший Мукла! Горячей похлебки, жаркого и… — Гонец на миг замешкался; очень хотелось огнянки, хотя бы глоток, но, увы, постоялый двор — не имперский пост, где опасаться нечего. — И, пожалуй, вина.

Попробовав на зуб сребреник, Мукла сменил гнев на милость; невесть откуда возникла грудастая немолодая баба, супруга трактирщика, неуклюже поклонилась, набросила на стол полотняную скатерть.