Ожерелье королевы - Александр Дюма

— Остается еще веревка, господин маркиз, — любезно заметил Калиостро.

— Веревка? Ого! Да что вы говорите?

— Я говорю, что вас повесят, — отвечал Калиостро, войдя в пророческий раж и уже не владея собою.

— Но во Франции дворянам отрубают голову!

— Вы уладите это дело с палачом, сударь, — сказал Калиостро, уничтожая собеседника этим грубым ответом.

С минуту присутствующие пребывали в нерешительности.

— А знаете, я весь дрожу! — заявил г-н де Лоне. — Мои предшественники выбрали столь печальный жребий, что если и я опущу руку в тот же мешочек, то мне это не сулит ничего доброго. И, обращаясь к Калиостро, прибавил:

— Что ж, сударь, теперь моя очередь — преподнесите мне мой гороскоп, умоляю вас!

— Ничего нет легче, — отвечал Калиостро:

— удар топора по шее — и этим все сказано.

В зале раздался крик ужаса. Де Ришелье и Таверне умоляли Калиостро остановиться, но женское любопытство одержало верх.

— Послушать вас, граф, — обратилась к нему графиня Дю Барри, — право весь мир умрет насильственной смертью. Как? Нас тут восемь человек, и из восьми вы уже приговорили к смерти пятерых! Но увы! Я всего-навсего женщина. Женщина умрет в своей постели — не так ли, господин Калиостро?

— Позвольте, — сказал Калиостро, — вы спрашиваете меня или нет?

Графиня сделала над собой усилие и, почерпнув мужество в улыбке присутствующих, воскликнула:

— Что ж, рискну! Скажите: как кончит Жанна де Вобернье, графиня Дю Барри?

— На эшафоте, графиня, — отвечал мрачный пророк.

— Вы шутите! Это правда, сударь? — пролепетала графиня, сопровождая свои слова умоляющим взглядом.

Но Калиостро довели до крайнего напряжения, и он не заметил ее взгляда.

— Почему шучу? — спросил он.

— Да потому, что для того, чтобы взойти на эшафот, нужно убить, зарезать, словом, совершить преступление, а я по всей вероятности никогда никакого преступления не совершу! Это шутка, не так ли?

— О Господи! — воскликнул Калиостро. — Да, это такая же шутка, как и все, что я предсказал.

Графиня разразилась хохотом, который внимательный слушатель нашел бы неестественным — слишком уж он был визглив.

— Какой ужас! — вскричала графиня Дю Барри. — Ах, какой вы злой человек! Маршал! В следующий раз выбирайте гостей с другим характером, иначе я к вам больше не приду!

— Простите, графиня, — сказал Калиостро, — но вы, как и все остальные, сами этого хотели.

— Я, как и все остальные!.. Но, по крайней мере, вы дадите мне достаточно времени, чтобы выбрать духовника?

— Это был бы напрасный труд, графиня, — отвечал Калиостро.

— Как так?

— Последним, кто взойдет на эшафот в сопровождении духовника, будет…

— Будет?.. — хором подхватили присутствующие.

— Французский король!

Эти слова Калиостро произнес глухим и таким зловещим голосом, пронесшимся, как дыхание смерти, и холод пробрал собравшихся до самого сердца.

На несколько минут воцарилось молчание.

Пока длилось это молчание, Калиостро поднес к губам стакан воды, в котором он прочитал столько кровавых пророчеств. Но едва стакан коснулся его рта, как он отставил его с непобедимым отвращением, словно испил из горькой чаши.

— А вы, господин маршал, успокойтесь, — сказал Калиостро, — вы, единственный из всех нас, умрете на своей постели.

— Кофе, господа! — предложил старый маршал, в восторге от предсказания. — Кофе!

Все поднялись с мест.

Калиостро проследовал за своими сотрапезниками в гостиную.

— Одну минуту! — произнес Ришелье. — Мы с Таверне — единственные, кому вы ничего не сказали, дорогой чародей!

— Господин де Таверне просил меня ничего не говорить, а вы, господин маршал, ни о чем меня не спрашивали.

— Я повторяю свою просьбу! — умоляюще складывая руки, — воскликнул Таверне.

— Но позвольте! Не можете ли вы, дабы доказать нам могущество своего гения, сказать нам одну вещь, о которой знаем только мы двое?

— Какую? — с улыбкой спросил Калиостро.

— А вот какую: что делает наш славный Таверне в Версале вместо того, чтобы спокойно жить в Мезон-Руж, на своей чудесной земле, которую король выкупил для него три года назад?

— Ничего нет легче, господин маршал, — отвечал Калиостро. — Десять лет назад господин де Таверне хотел сделать свою дочь, мадмуазель Анд-ре, фавориткой короля Людовика Пятнадцатого, но это ему не удалось.

— Ого! — пробурчал Таверне.

— А сейчас господин де Таверне хочет отдать своего сына, Филиппа де Таверне, королеве Марии-Антуанетте. Спросите его, лгу ли я!

— Честное слово, — весь дрожа, сказал Таверне, — пусть дьявол меня унесет, если этот человек не настоящий колдун!

— Ну, ну! Не говори так дерзко о дьяволе, мой старый товарищ! — сказал маршал.

— Ужасно! Ужасно! — прошептал Таверне. Он повернулся к Калиостро, желая попросить его быть скромнее, но тот исчез.

— Идем, идем в гостиную. Таверне, — сказал маршал. — Или они выпьют кофе без нас, или мы выпьем холодный кофе, а это гораздо хуже.

И он побежал в гостиную.

Но гостиная была пуста: ни у одного из гостей не хватило мужества снова посмотреть в лицо этому ужасному предсказателю.

В канделябрах горели свечи, в кувшине дымился кофе, в очаге пылал огонь.

И все это было напрасно.

— Честное слово, мой старый товарищ, нам как будто придется пить кофе наедине… Да где же ты? Куда тебя черт унес?

Ришелье оглядел все углы, но старикашка улизнул вместе с другими гостями.

— Не беда, — сказал маршал, хихикая так же, как захихикал бы Вольтер, и потирая свои сухие белые руки, все в перстнях, — я единственный из всех, здесь присутствовавших, умру на своей постели. Ну, ну! На своей постели!.. Граф Калиостро! Уж я-то не принадлежу к числу недоверчивых! На своей постели и как можно позднее?.. Эй! Моего камердинера и капли.

Камердинер появился с флаконом в руке. Маршал вместе с ним отправился к себе в спальню.

Сидя в теплой, благоухающей столовой герцога де Ришелье, мы не могли увидеть, хотя она и стучалась в дверь, зиму 1784 года — это чудовище, пожравшее шестую часть Франции.

И все же во время, в котором мы очутились, то есть в середине апреля месяца, триста тысяч несчастных, умиравших от холода и голода, стонали в одном только Париже, в Париже, где, под тем предлогом, что ни в каком другом городе не живет столько богатых людей, ничего не было предусмотрено для того, чтобы помешать бедным погибать от холода и нищеты.