Ожерелье королевы - Александр Дюма

— Из Парижа?

— Нет, из Версаля.

Клотильда вошла к своей госпоже, а незнакомки, проследовавшие за ней, оказались в освещенной комнате в ту самую минуту, когда Жанна де Валуа с трудом поднялась с кресла и в высшей степени любезно приветствовала обеих посетительниц.

Первой заботой Жанны де ла Мотт, когда она скромно подняла глаза, было хорошенько разглядеть, с кем она имеет дело.

Старшей ив женщин, как мы уже сказали, могло быть года тридцать два; она была удивительно красива, хотя высокомерное выражение, разлитое по всему ее лицу, лишало ее облик части того очарования, каким она могла обладать. Во всяком случае, так судила Жанна по тому немногому, что она заметила в облике гостьи.

В самом деле: она предпочла софе одно из кресел, расположилась в углу комнаты, подальше от луча света, отбрасываемого лампой, и спустила на лоб тафтяной, подбитый ватой, капюшон своей накидки, который затенил ее лицо.

Но постанов головы был гордый, и глаза такие живые, что, хотя все прочие подробности стерлись, по общему виду гостьи нельзя было не признать, что она знатного рода.

Ее спутница, менее застенчивая, по крайней мере, на вид, хотя она была моложе года на четыре — на пять, не скрывала своей красоты.

Жанна де Валуа осторожно спросила, какому счастливому стечению обстоятельств она обязана этим визитом.

Женщины переглянулись.

— Сударыня! — начала младшая по знаку старшей. — Я говорю «сударыня», так как, полагаю, вы замужем?

— Я имею честь, сударыня, быть женой графа де ла Мотта, чистокровного дворянина.

— А мы — дамы-патронессы одного из благотворительных учреждений. Люди, преисполненные сочувствия к вашему положению, сказали нам нечто, заинтересовавшее нас, и нам захотелось узнать поточнее кое-какие подробности о вас.

Прежде, чем ответить, Жанна с минуту помолчала.

— Сударыни! — заговорила она, заметив сдержанность второй посетительницы. — Перед вами портрет Генриха Третьего, то есть брата одного из моих предков, ибо, как вам, несомненно, сообщили, в моих жилах действительно течет кровь Валуа.

И она умолкла, ожидая следующего вопроса и глядя на посетительниц с каким-то горделивым смирением.

— Сударыня! — прервал молчание низкий, спокойный голос старшей дамы.

— Правду ли нам сказали, что ваша матушка была привратницей в некоем доме, именуемом Фонтен, поблизости от Бар-сюр-Сен?

При этом напоминании Жанна покраснела.

— Правда, сударыня, — не задумываясь, ответила она.

— Ах вот как! — произнесла ее собеседница.

— Но так как Мари Жосель, моя мать, отличалась редкой красотой, — продолжала Жанна, — мой отец полюбил ее и женился на ней. Я благородного происхождения по отцу. Мой отец, сударыня, был Сен-Реми де Валуа, прямой потомок царствовавших Валуа.

— Но как же вы дошли до такой нищеты? — спросила та дама, которая начала задавать вопросы.

— Вам, конечно, известно, что после восшествия на престол Генриха Четвертого, когда корона перешла от дома Валуа к дому Бурбонов, у этой утратившей значение семьи было несколько отпрысков — отпрысков, конечно, безвестных, но бесспорно имевших прямое отношение к четырем братьям, погибшим при роковых обстоятельствах [15].

Обе дамы сделали движение, которое можно было бы принять за знак согласия.

— Так вот, — продолжала Жанна, — отпрыски Валуа, которые, несмотря на свою безвестность, боялись вызвать опасения у новой королевской фамилии, сменили имя Валуа на имя Реми, взятое по названию неких земель и, начиная с Людовика Тринадцатого, под этим именем их обнаруживают в генеалогическом древе до предпоследнего Валуа, моего предка, который, видя, что новая династия утверждается, а древняя ветвь забыта, не счел своим долгом отказываться долее от прославленного имени — единственного своего богатства. Он снова принял имя Валуа и носил его, пребывая в безвестности и в бедности, в глуши своей провинции, и никто при французском дворе не подумал, что вдали от сияния трона влачит жалкое существование потомок древних французских королей, иначе говоря, самых прославленных и, во всяком случае, самых несчастливых королей в истории Франции.

Жанна умолкла.

Она говорила просто и скромно, и это было замечено ее посетительницами.

— Ваш отец умер? — спросила младшая дама.

— Да, сударыня.

— В Париже?

— Да.

— В этой квартире?

— Нет, сударыня. Мой отец, барон де Валуа, правнук короля Генриха Третьего, умер от голода и нищеты.

— Не может быть! — вскричали обе дамы.

— Умер он не здесь, — продолжала Жанна, — не в этой бедной лачуге, не в своей постели, какой бы убогой она ни была. Мой отец умер рядом с еще более несчастными, еще более страждущими. Мой отец умер в Парижской центральной больнице.

Женщины испустили крик удивления, похожий на крик ужаса.

— Я уже имела честь сказать вам, сударыни, что мой отец совершил мезальянс.

— Да, женившись на привратнице.

— Так вот, Мари Жосель, моя мать, вместо того, чтобы на всю жизнь проникнуться гордостью и признательностью за честь, которую он ей оказал, начала с того, что разорила отца, — впрочем, это было нетрудно,

— удовлетворяя тем немногим, чем обладал ее муж, ненасытность своих требований. Сократив его состояние до такой степени, что пришлось продать последний кусок земли, она убедила его, что он должен ехать в Париж и там отстаивать права, которые он имел как носитель своего имени. Соблазнить отца было легко, а быть может, он надеялся и на справедливость короля. И вот, обратив в деньги то малое, чем он владел, отец уехал.

Кроме меня, у отца были еще сын и дочь. Сын, такой же несчастливый, как и он, влачит жалкое существование в армии; дочь, моя бедная сестра, была брошена накануне отъезда отца в Париж перед домом одного фермера, ее крестного.

На это путешествие ушли последние деньги, которые у нас оставались. Отец устал от бесплодных и бесполезных просьб. Мы очень редко видели его дома, куда он принес с собой нищету и где знал только нищету. В его отсутствие мать, которой необходимо было на ком-то сорвать зло, ожесточилась против меня.

Мой отец заболел; сначала он вынужден был сидеть в комнате, потом — не вставать с постели. Меня заставили уйти из комнаты отца под тем предлогом, что мое присутствие утомляет его, что он устал от моей беготни и шума. Изгнанная из его комнаты, я оказалась во власти матери Она научила меня одной фразе, сопровождая уроки побоями и колотушками. Потом, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую я инстинктивно не желала запоминать, когда глаза у меня покраснели от слез, она заставила меня спуститься к двери на улицу, а от двери толкнула к первому встречному с добрым лицом и приказала выпалить эту фразу, если я не хочу, чтобы она избила меня до смерти.