Зершторен - Александр Александрович Заборских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он говорит, что в наше время, в эпоху укоренившегося постмодернизма, порно, эротику, используют безрассудно, не имея понятия о всей ценности и своеобразии этого щекотливого, исключительного жанра. Эротику опошлили нынешние маркетологи, а за ними за это кощунство взялись и все, кому не лень: от бездарных писак до уже выдохшихся кинематографистов. Мой друг говорит, что если у Тарантино ещё есть мозги, а в них идеи для новых достойных фильмов, то у фон Триера эти мысли уже иссякли.
Затем он обращается к актёру, надевающему майку, и спрашивает, что тому больше всего понравилось в «Нимфоманке»?
– Единственное, что мне в этой фигне понравилось, – отвечает актёр, расправляя на себе майку, – так это саундтрек от «Rammstein». И то: он был только в первой части, и к тому же не к месту.
Одевшись парень-актёр идёт в сторону туалета.
– Вот то-то и оно! – восклицает мой друг. – Ещё и от «Rammstein» Триер рекламу поимел.
В недовольстве он откидывается на спинку дивана и продолжает с раздражением в голосе:
– Много мне попадалось чокнутых придурей, орущих во всю свою чёртову глотку о том, что «постмодернизм – бессмысленный и лишённый всяких перспектив нарост на теле литературы; что это чистой воды безобразие» – просто тот пень был якобы писателем. – На слове «якобы» мой друг саркастически качает головой и таращит глаза. – И это лишь частность. Я много слышал бредовых заявлений о том, что традиция – это будто бы оплот человечества.
(Я тут же вспоминаю традицию датчан кровожадно забивать дельфинов).
– Что ж, – продолжает мой друг, – пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого…
– Подождите! – вдруг встревает писатель. – А почему тот, о ком вы говорите, называет постмодернизм «безобразием»? – с озадаченным видом спрашивает он.
– Просто ему не нравится, что в постмодернизме всё позволено: секс, насилие, жестокость – в общем, полная невоздержанность. Вот это его и бесит. Обычный ретроград, как всегда бывает, тупой и бескомпромиссный.
– Но с чего это он взял, что постмодернизм – это именно то, что вы только что назвали?
– В каком смысле? – Внимательно уставился мой друг на писателя.
– Ну, просто сцены насилия, – уточняет писатель, – неприкрытая жестокость, физиология, нецензурная лексика – чаще всего отличительные черты натурализма. А постмодернизм – это течение, в основе которого лежит скептичное заключение, что ни в философии, ни в религии, ни в искусстве нельзя создать ничего принципиально нового, из чего следует, что любое современное произведение можно воспринимать лишь как цитирование уже сложившихся истин из мирового художественного пространства и опыта.
– Но… – протяжно произносит мой друг, собираясь с мыслями. – Вы, я надеюсь, согласны с тем, что постмодернизм в наше время уже нечто большее, чем скепсис?
– Ну-у, возможно, – подумав, отвечает писатель.
– Во-от! – обрадованный тем, что с его мнением согласны, мой друг с энтузиазмом продолжает: – Поэтому в моём восприятии постмодернизм имеет вид паноптикума, в который стихийно, как в чёрную дыру, засосало многие из уже существовавших направлений. В моём представлении: постмодернизм – это направление, которое даёт человеку абсолютную свободу самовыражения, если можно так выразиться, следующая ступень эволюции натурализма, свободная от предрассудков и тисков общественного мнения.
– Или, проще говоря, крайний субъективизм? – произносит писатель.
– Почему субъективизм? Разве писатель или кто бы то ни было не может абстрагироваться от своих оценок и просто описать то, что есть. Но в той манере, которую он самолично изберёт. Наверное, в том и постулат усовершенствованного постмодернизма и его принцип: отсутствие канонов.
– В таком случае, у каждого постмодернизм свой.
– Почему бы и нет? Ведь есть же сугубо изолированные личностные понятия, смысл которых зависит от того, в отношении кого они употреблены.
– Как экзистенция, – кивает писатель.
– Вот именно. – Мой друг отпивает ещё чуть-чуть кофе. – На чём это остановился?
– Ты говорил что-то о традициях, – напоминаю я.
– Ах да! Ну так вот: пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого – я говорю о тех, кстати сказать, ретроградах – продолжают безнадёжно проклинать неминуемо надвигающийся прогресс, чьи жернова размолотят в пыль всех тех умников, лицемерных, озлобленных, мнительных и мнимо добропорядочных трусов, святош, которые везде пытаются усмотреть оскорбление их пуританским вкусам. Уверен, и в уборную ходят они, чтоб испражниться не тем, чем нормальные люди, а чистым светом. Да и блюют они наверняка радугой! Фанаты традиции, какой бы кошмарной и абсурдной она ни была, – это всезнающие снобы, гнусно и мерзостно хихикающие при чьём-то обсуждении тем интима и межполовых отношений, подобно хихикающим подросткам, впервые дорвавшимся до порносайта. Такие защитники традиций – это потомки инквизиторов. Сейчас они душат искусство и всё новое в ранних зачатках, дабы оно не расплодилось и не сместило закоренелое и уже подгнивающее старое, то есть непосредственно их самих. А раньше – эти дебилы, обсирающиеся от зависти, душили еретиков.
– Но что самое отвратительное и неприятное, – не унимается мой друг, – так это людское лицемерие. Меня постоянно бесят эти фригидные суки – к слову о святошах, – обращается он ко мне, – которых ты ко мне периодически водишь! Мне хочется им плюнуть в их поганые, наглые, обрыдлые хари, когда они пытаются навязать моим актрисам свою ёбнутую мораль. Откуда они к чёрту знают, как надо?! А? Откуда они, эти обделённые в сексе курицы, набрались мозгов, чтоб поучать моих девочек? Я понимаю, что это всего лишь банальная зависть и что я должен быть умней и выше всей этой херни, но, знаете, – поворачивается он к писателю, который внимательно слушает эмоциональную речь моего друга, – просто обидно как-то, что ли… Обидно, когда эти сорокалетние тётки с опухшими пальцами, воняющие своими блевотными духами с приторным цветочным ароматом, огульно порицают мою работу, моих коллег, обвиняют нас в безнравственности, актрис называют бесстыжими шлюхами, а в то же самое время, уже будучи у себя дома, конечно же, скрывшись от детей, уверен, дрочат по ночам в ванной, начитавшись женских романов, и ссутся от вида моих парней-актёров.
Мой друг говорит, что он убеждался в безграничности людской тупости трижды: в первый раз, когда миллионная толпа дегенератов начала скупать книги Дэна Брауна, насмотревшись в вечерних новостях репортажей о том, что Ватикан якобы воспротивился публикации «Кода да Винчи» из-за каких-то там обличающих церковь штук, которых там ни к чёрту нет! Эти жрущие чипсы и колу обыватели даже не в состоянии понять, что, если бы в «Коде» было что-то, угрожающее подспудному авторитету Папы, книги бы не было никогда. Брауна бы тайно убила, расчленила и закопала где-нибудь на девятой широте
