Пангея - Мария Голованивская

Оба они вид имели бледный и измученный, серые их плащаницы были не свежи, на голубой сорочке Петра, надетой под плащаницу, виднелись пятна от высохшего пота, а Павел от усталости постоянно погружался то в полузадумчивость, то в полузабытье, да так глубоко, что несколько раз даже обронил заветный ключик на ледяной мраморный пол приемной.

— Она тогда, конечно, могла выйти замуж за Александра, Сашу Крейца, родить ему четверых детей — ведь так они, кажется, планировали? Построить большой дом, с салфетками, фортепьяно, bonjour madame, печь душистые пироги и уже в старости отирать пот со лба ему, Александру, почти что мученику, растерзанному толпой? — с зевком произнес Петр.

— Она могла. Послушаем его? — кивнул Павел.

— Ты хочешь позвать еще живого? Из его же прошлого? — вяло усомнился Петр.

— Прибежит как миленький, вот увидишь!

Он появился посреди комнаты в больших грубых башмаках, совсем еще мальчишка, с плохо стриженной челкой вдоль высокого, но плоского лба.

— Ты влюблен в нее? — поинтересовался Петр.

Он сбивчиво отвечает, по-мальчишески, едва удерживаясь в этой середине залы.

— Мой ангел, она мой ангел, — бормочет он. — Она оберегает меня, делает лучше. Она учит меня старым мудростям из книг, успокаивает, когда душа не на месте. Она чистит для меня апельсины.

Все это было так мило, по-домашнему, эти дети, Лидия и Александр. Она — с отменными вьющимися рыжими волосами, хрупкая, немного сутулая, он — во всем прямой, как его челка, спина, мысли.

— Посмотрим, — сказал апостол Павел, — что было бы, если бы Лидия тогда, в последнюю минуту, не отказалась от столь желаемого их семьями брака?

Он шевельнул воображаемым крылом, повторив излюбленный жест Михаила, и открыл большую маршрутную книгу. В комнате, где они заседали, стоял крепкий мужской дух, но ни они сами, ни тени, которые представали пред их грозными очами, не чуяли его: свои духи не пахнут, да и кто будет принюхиваться?

— Ага, вот здесь. Они жили бы сейчас вот здесь, под Ливингстоуном в Нью-Джерси, крепкая православная эмигрантская семья, дети, — продолжил апостол Павел. — Он учитель русской литературы, она прекрасная мать, ничего для себя, все им, репетитор для отстающих по математике. А вот — среди ее учеников есть один, кажется, вундеркинд.

— Да черт с ним! Кому нужны эти вундеркинды! Из них растет один репей. Какие, говоришь, дети? — уточнил Петр, тоже шевельнув воображаемыми крылами.

— Ты чего мелешь-то, какой репей?! — Павлу от усталости казалось, что Петр совсем уже не сдерживает себя, не делает подобающего вида. — Дети… Семен, Анфиса, Дмитрий, Потап. Возможности у каждого, прямо скажем, очень неординарные: чистые души, свежие мысли, закаленные сердца. Семен, Анфиса, Дмитрий, Потап. Жалко, что не родились.

Александр растаял в воздухе и через мгновение появился опять, уже восемнадцатилетним.

— Почему она отказала тебе? — спросил Петр, не любивший смягчать неприятные вопросы. Это Павел вечно церемонился, лимонничал, искал формулировочки, а Петр, как назло, дергал за самые животрепещущие жилы, и Павлу казалось, что с удовольствием.

— Отец за год до этого умер от голодовки в тюрьме, — ответил Александр. — Я бегал по поручениям, носил письма заговорщикам, передавал лекарства — синьку, стрептоцид, делал что скажут — в память о папе. Иногда ехал через весь город, чтобы передать два куска простого мыла, такого же простого, как я сам.

— Почему она отказала тебе? — повторил свой вопрос Петр и гневно сверкнул очами. — Вы же грезили о будущем, молились и семьями встречали Рождество, каждый раз несущее в своем течении множество подводных камней, но и подсказок, подарков, поблажек.

— Она куда-то всегда бежала — петь, рисовать, учить математику, языки. Я оказался не тот, — грустно подытожил Александр. — Мрачный диссидент, маленький рычаг для чьего-то рывка.

— Бесы? — поинтересовался Павел у Петра.

— Жертвы, — ответил Петр и хихикнул. — Загляни в книгу будущего, я знаю, что нам нельзя, но ты не нагло пялься, а занырни только краешком глаза. Видишь, как он кончит? Отрежет голову Голощапову — и кинутся на него псы!

— О чем ты подумал, когда она сказала тебе, что не будет свадьбы, мечтой о которой ты жил четыре года? — как будто начал издалека Павел, даже и не покосившись в сторону запретной книги.

— Я умер тогда, как мой отец, но от другой муки и совсем в другой тюрьме. Я умер от боли вот здесь, — и он ткнул пальцем себя в грудь. — А тюрьма моя была здесь, — и он показал на свой лоб.

— Но воскрес же потом? — улыбнулся Петр. — Прямо полубог. Но от любви-то многие выздоравливают, ты не заносись.

— Воскрес, — вздохнул Александр. — И почувствовал на себе лицо, как оно у меня выросло.

— Скорбный лик, — уточнил Павел.

— Что тогда случилось? — обратился он доброжелательно к Лидии, незримо присутствовавшей при разговоре и обретшей зримые черты, только когда вопрос подошел к ней вплотную, залез в ухо и дотронулся, пройдя через внутренние лабиринты, до губ. Она была совсем уж седой, хотя сквозь эту седину угадывались когдатошняя рыжинка и худоба, бестелесность.

— Меня потрогал за волосы один человек и спросил: «Говорят, ты выходишь замуж?»

— И что ты ответила? — для проформы спросил Петр.

— Я сказала, что не знаю, — ответила Лидия. — А тот, кто потрогал, сказал, что раз не знаю, значит нет, не выхожу. Угостил апельсином, оторвав дольку от своей половинки. Свадьба была назначена на середину мая, вопреки дурным поверьям «в мае жениться — век маяться».

— Что это там у нас? — поинтересовался Павел и снова пошевелил воображаемым, но только одним правым крылом.

— Уже ищу. Вот, кажется, вот этот, — радостно взвизгнул Петр. — Он был у нас два года назад. Помнишь его? Позвать?

— Да как ты его теперь позовешь, он ведь уже на покое. Только облик.

Они увидели старца с ясным ликом, который, заметив Лидию, махнул рукой, пытаясь отогнать ее тень.

— Замолил, — констатировал Петр. — Мучился страстью, терзался, но не лукавил, никакого не нанес урона ни детям своим, ни роду, пережил, как огонь, сгорел, но не дотла. Не люблю таких!

— Он потрогал меня за волосы, — вдруг заговорила Лидия, — неожиданно подойдя сзади, а через несколько дней, поздно вечером, когда уже никого не было в здании, в темноте коридора, ведущего в его рабочий кабинет, признался в любви. Я не могла даже знать, что он любил меня, я не могла даже знать, что почувствую в себе другую себя, которая не жила дальше, а прежней Лидии с этой минуты больше не стало. Это был гром, который парализует, прежде чем убить.

— Что есть в архиве? — спросил Павел, явно занимая сторону Лидии. — Ведь что-то же должно быть?

— Да, — сухо ответил Петр, стараясь повнимательней посмотреть на подсудимую. — Да, есть. Магия.