Про психов - Мария Илизарова

17.00

Колбаса отвар.

Всем фрукты.

Ужин

Азу, макароны отвар.

Биточки мясные, каша гречневая расс.

21.00

Кефир.

Костя перечитал меню несколько раз. «На завтрак селедка с картошкой», недоумевал он. Никогда раньше не ел на завтрак селедку с картошкой. Над меню висела картонная икона Девы Марии. Под меню располагалась двустворчатая дверца раздачи, бортик для тарелок под ней был обит тем же линолеумом, что и пол. На бортике – большой железный чайник. На боку красной краской аккуратно выведена надпись «Кипяченая вода». Костя вспомнил, что хотел пить. Он оглянулся в поисках стакана. Стаканов не было. Костя робко постучался в закрытые дверки раздачи. Подождал. Ничего не происходило. Сушило страшно.

Он вернулся к рисующей компании и, на секунду задумавшись о том, какой тон здесь уместен, сказал:

– Господа, помогите мне, пожалуйста, очень хочется пить.

С места сразу сорвался высокий черноглазый мужчина лет тридцати. Унесся и немедля вернулся со стаканом воды.

– Пей больше, от лекарств сушит очень. – Протянул руку: – Фаниль, мент.

Костя пожал руку:

– Костя, учитель истории.

Косте дали стул, карандаши, сунули в руку листок с узором, на котором по-немецки было написано название костела, откуда взят этот узор. Было похоже на урок рисования. Костя аккуратно стал оглядывать соседей. Озаботился тем, что вокруг безумцы. Не такие, как он, а настоящие. Страшновато. Но за столом – сосредоточенная творческая атмосфера. Взрослые мужчины в пижамах сидели и раскрашивали узоры. Это впечатляло.

Сильно выделялся один: неопределенного возраста, в кожаных штанах, в бандане, в майке с надписью «Человек-волк». Его звали Мориц. Костя долго думал о том, настоящее ли это имя, для русского уха, мягко говоря, необычное, но спросить так и не решился. Да и все остальные так его и звали – Мориц.

У Морица были аристократические манеры; вскоре стало видно, что он прекрасно разбирается в психиатрии, может поставить с ходу несколько весьма точных диагнозов. При этом, если с ним начинали разговаривать, он довольно быстро переходил на любимую тему о том, как его маленьким родители отдали для опытов в КГБ вместе с группой других одаренных детей. В результате этих опытов дети получили суперспособности, которых КГБ потом страшно испугалось. Часть из них «уничтожили», некоторых долго облучали, а самых непокорных держали в психбольнице. Эта часть истории Морица коррекции не поддавалась, невзирая на все возможные психотропные препараты.

Мориц был звездой больницы, администрация звала его по имени, никто точно не знал, чего от него можно ожидать. Он не слышал голосов и не видел галлюцинаций, вел себя вполне предсказуемо, однако представлял себе реальность настолько своеобразно, что понять, гений он или псих, не представлялось никакой возможности. В больнице же наступала полная определенность. Склонности к насилию Мориц не обнаруживал, несмотря на устрашающий маскарад в одежде, но профессионально выносил мозг любому, даже очень опытному психиатру. Больные Морица уважали за ум и это чудесное умение уничтожить мозги профессионалам, побаивались и звали разрешать конфликты.

Мориц вцепился красивыми, подкрашенными глазами в Костю.

– А не разрешите ли, любезнейший, узнать, что такой почтенный человек, как учитель истории, забыл в нашем богоугодном заведении, приюте отверженных и несправедливо угнетенных?

Чем занимался Мориц, когда не лежал в больнице, доподлинно не известно. Сам он считал себя поэтом и на всех творческих вечерах в больнице был звездой первой величины. Стихи в основном были про одиночество, несправедливость и любовь. Доминировала тема волков.

Волк был одной из субличностей Морица, еще были фиолетовые бабочки и лесбиянка-транссексуал. Мориц считал себя общественным деятелем и революционером и в какой-то степени им был. Где бы он ни появлялся, там сразу же начинал бурлить протест. Родители Морица, те самые ужасные предатели из КГБ, к слову, были весьма приличными людьми, по научной части. Действительно исследовали неизвестные лучи, за что, видимо, и поплатились. Это шутка, конечно. Нам удалось однажды увидеть их, умоляющих подержать Морица подольше в больнице. Вид у них был самый жалкий. Дело в том, что Мориц приводил в квартиру всех окрестных собак и бомжей, величая их своим братьями. Родителям с университетскими манерами и образом жизни терпеть таких «родственников» было непросто.

Учитель Морицу сразу понравился, но следовало пройти ряд испытаний, в частности рассказать, как и из-за чего попал в больницу. Костя застрял, в ужасе соображая, как этим непонятным людям рассказать, в чем именно его подозревают. Но на вопросы нужно отвечать, и Костя решился:

– Я ведь в школе работаю. Директор обвинил меня в том, что я сексуально домогался своего ученика. Я его чуть не убил. Жалко, что не убил.

Девушка-юноша внимательно посмотрела на Костю. Мент болезненно сощурил татарские глаза, став похожим на страдающего прокурора. Молодой паренек кавказской внешности по прозвищу Душный повернулся всем телом к Косте: «Ни х… себе! Живой педофил!» Парочка художников роботообразно положила кисточки и тихонечко двинула в сторону туалета. Появление педофила следовало закурить.

Костя тоскливо проник взглядом в палату напротив, где лежали больные в коконах из одеял. Большинство производили впечатление навсегда наплевавших на общение с себе подобными. Сейчас Костя им даже завидовал. Спал бы святым нейролептическим сном и ничего не чувствовал.

Но вопрос опять требовал ответа.

– Да какой я педофил?! Теперь я, наверное, педофобом стану. Работаю за двадцать штук – с утра до вечера с детьми. Учу их истории. Я – настоящий педофил, нас в школе двое педофилов – я и физкультурник. Остальные – женщины. А женщины, кстати, бывают педофилами? Директор наш – сволочь, он мне жизнь сломал, между прочим.

Возникла пауза. Мориц манерно-пьяным голосом задал риторический вопрос:

– Господа, позвольте дилемму: а что хуже в нашем государстве – быть психом или педофилом?

Мент включился:

– Подозрительный вопросик, гражданин Мориц, вы так спрашиваете, как будто сами и тем и другим себя признаете, – голос Мента под конец вопроса карикатурно изогнулся.

Косте показалось, что он смотрит кино. В реальной ментовке было скучнее.

Но Морица сложно смутить:

– Да будет вам известно, глубокоуважаемый милиционер, что Мориц – существо сложное, комплексное, во мне умещаются и педофил, и лесбиянка, и стая фиолетовых бабочек. И вообще, я – полисексуалист!

Это прозвучало гордо.

– Вот не уверен я, что во мне есть место ментам. Разве что полицейскому? Маленькому фиолетовому полицаю? – При слове «полицай» лицо Морица стало напоминать домохозяйку из рекламы майонеза, запредельная доза благожелательности буквально убивала Мента.