Про психов - Мария Илизарова

Бросил шар свой пурпуровый

Златовласый Эрот в меня

И зовет позабавиться

С девой пестрообутой.

Но, смеется презрительно

Над седой головой моей,

Лесбиянка прекрасная…

Архилох в исполнении Ясеня звучал пошлым матерным стишком. Костя ничего не понимал, ведь сценарий был утвержден давным-давно, да и не интересовался Ясень им особенно.

На автомате Костя начал отвечать:

– Это Архилох – крупнейший представитель древнеионийской лирики…

– Вы мне тут оставьте эти свои… – Ясень задыхался, угрожающе меняя окрас. – Будете голову мальчишкам дурить! Ли-ри-ка у него! Теперь это лирикой называется, – обратился он к маме Вовы Медведева за поддержкой.

Костя переводил взгляд с мамы Вовы Медведева на Ясеня и обратно. Его стало накрывать чем-то нехорошим, непонятным и мерзким.

Ясень решил, что пора предъявить главное:

– Расскажите все, что вы мне только что рассказывали. Пусть он ответит!

– Всю эту ночь я не спала, – начала мама Вовы истерическим шепотом, не поднимая глаз, – и к утру до меня дошло: по телевизору все время показывают, но вообразить, что это у тебя под носом происходит, – невозможно!

В Костиной голове как будто расщепились два события: то, что через два часа начало спектакля, и то, что творится сейчас в кабинете у Ясеня. Он все еще не улавливал связи. Ясень не смог удержаться и влез:

– Мама Вовы Медведева поняла, – и голос его загремел: – ЕЕ СЫН ПОДВЕРГАЕТСЯ ПРЕСТУПНЫМ СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ!!!

Сделав эффектную паузу, Ясень решил, что оглушенного Костю надо брать тепленьким, и перешел на официальный, не терпящий возражений тон:

– Думаю, тут все очевидно. Мы все это видели не раз. Пишите заявление.

– При чем тут я?!! – растерялся Костя.

И тут до него наконец-то дошел смысл сказанного. Внутри наступила сухая тишина, как всегда, когда вокруг происходило что-то непереносимое и абсурдное. «Они. Обвиняют. Меня. В педофилии. В том, что я приставал к Вове Медведеву. Они обвиняют в этом меня! Какой бред…»

Он смотрел на гневное и презрительное лицо Ясеня, смотрел на трепещущие влажные ресницы и горькую улыбку мамы Вовы Медведева и не мог вдохнуть. Мир остановился. Мысли рассыпались, в голове опустело. Через какое-то время лицо Ясеня, который кричал непонятные, мерзкие – до крови – оскорбительные вещи, заводясь все больше и больше от молчания учителя, исчезло. На его месте появилось лицо отца. Лицо отца, который с отвращением смотрел на Костю, в мамином платье изображающего Аллу Пугачеву, страстно поющую про миллион алых роз. Освобождающая ярость спасла Костю от болезненного видения. Убить Ясеня и маму Вовы Медведева показалось единственным и логичным выходом из странной и неправильной ситуации.

Костя, почти не замахиваясь, ударил Ясеня кулаком в лицо. Заметив на столе директора тяжелую и бессмысленную малахитовую чернильницу, схватил ее и замахнулся. Перед глазами встала картина: голова Ясеня разлетается на мелкие кровавые кусочки. Чуть не стошнило от видения и от изумленного лица директора, которого не били с детства. Ярость облегчила и исчезла, оставив безразличие, бессилие и усталость. Костя уронил чернильницу, сел за стол, по-ученически сложил руки, положил на них голову и тихонечко завыл.

Дальнейшие события он помнил плохо. Залитый кровью Ясень куда-то исчез, мама Вовы Медведева фальцетом голосила в коридоре, кто-то заходил и сразу уходил. Постепенно учитель перестал слышать и видеть. Очнулся уже в «обезьяннике».

Раньше Костя никогда в милиции не был. Не доводилось. Разве что паспорт получал. Стены буро-синие, сумрачно, пахнет бомжами, табаком. Рассматривая свои руки, он пытается понять, что произошло и как он тут оказался. Руки болят. «Я сделал… что?» – щупает память. Больно, страшно и стыдно. В голове пусто… Звать на помощь, плакать бессмысленно. Что происходит?! В коленках слабость, он приседает на корточки, не удерживается, падает. Холодно на полу, но сил подняться нет. Подтягивает коленки к подбородку, накрывает голову руками и зажмуривается. «Ничего, ничего, ничего не было, это не я, не я. Меня здесь нет». Говорить не получается. Только убаюкиваться в трансе.

– Новиков, е…ть! – Раздраженный мужской голос сливается с гудением лампы дневного света. – Тебе, бля, особое приглашение нужно? Вставай, на выход!

– Который час? – Голос не слушается.

– Поднимайся, шизо чертово! – приглашает конвоир.

Костя встает, тело затекло, голова кружится. «Я как пьяный, а ведь не пил». Идут долго, окружающая обстановка напоминает о школе. Стенды с фотографиями… Больно озаряет: школа! Боже! Мне же надо в школу, у нас же сегодня спектакль! Ну точно! Декорации уже готовы! Или нет? Мы делали их когда… когда что? Кто-то пришел. Леночка. Точно. Леночка… секретарша Ясеня пришла. Такой вид у нее был… Сочувственный и злорадный одновременно. Ладно, бог с ней. Мне надо в школу. Срочно! Сколько же времени прошло?

– Простите, мне надо в школу! Мне надо идти! – Костя оборачивается к конвоиру. Старается, чтобы в голосе звучала твердая очевидность, а не пьяная просьба. Выходит жалко.

Конвоир Костю игнорирует.

«Нет, он не понимает как это важно! Если я не приду… а что будет-то? Будет что-то нехорошее. Надо вернуться. Что же делать?» Впереди светится надпись «выход». Костя, как будто вправе, заворачивает к выходу. Тут же получает вместе с «сукой» удар под коленки. «Идиот я, куда убежишь-то тут, надо все объяснить по-человечески, тогда и сами отпустят». Прихрамывая, Костя покорно плетется, куда ему указывают.

В кабинете усталый молодой следователь сидит над бланком допроса.

«Я что же, в тюрьме? Ну точно, в тюрьме! Что же я сделал? Убил кого-то?!»

– Имя, фамилия, отчество. Ваши. Назовите.

– Константин.

– Фамилия?

– Мне надо на работу. – Может, хоть этот поймет. – Вовка меня ждет, мы же с ним роль прогнать должны.

– На работе вы сегодня уже были, – ласково шутит дознаватель, продолжая что-то писать.

«Нет, и этот не поймет: глаза равнодушные. Он уже все про меня заранее знает. Как будто я преступник. Я для него – никто. Я пропал».

В комнату входят двое в медицинской форме. Здоровые мужики, румяные с мороза. Занимают собой сразу все пространство. Они недолго и непонятно говорят со следователем. Костя не слушает. Ему сложно сосредоточиться, как будто они говорят на иностранном языке, знакомом, но требующем огромных усилий для понимания.

– Вам нужна помощь, подпишите бумагу о добровольной госпитализации, вот здесь. – Палец ткнулся в место под текстом.

– Не буду. Я должен идти на работу.

– Отказываетесь подписывать? – В голосе медицинского работника появляется напряжение и угроза.

На вопросы Костя решает больше не отвечать. «Тут никто не будет меня слушать. Им наплевать, как все было на самом деле, я могу говорить что угодно».