За оградой Рублевки - Александр Проханов

Мелкий торговец, оторванный от домашнего очага, заводится в Москве русской подругой, которую ставит за прилавок, гоняет за едой, заставляет стирать белье. Уезжает на свою каспийскую родину, оставляя в Москве мать-одиночку с чернявым миловидным ребеночком. Другой сознательно женится на русской женщине, заводит русский дом, русский быт, записывает ребенка русским, крестит его, давая начало яркому, темпераментному роду, которому нет переводу. Москва, как омут, затягивает в себя народы, языки, верования, рождая загадочное народонаселение, похожее на обитателей Вавилона. «Два Вавилона пали, Москва – третий, а четвертому не бывать.»

Смотрю на деликатного торговца, держащего на смуглой ладони пылающий помидор, словно это не человек, а канделябр. И не верится, что этот обаятельный азербайджанец мог в Сумгаите резать груди молодой армянке или в Баку стрелять из винтовки в русского мотострелка.

Покупатели – приливами, отливами, толкутся, торгуются, пробуют на зубок, отходят, опять возвращаются. В пятницу является «братва», в золотых цепях, скупает центнерами мясо для воскресных шашлыков. Кажется, что одно мясо покупает другое. Приходят кавказцы из аристократов, набирают в сумки баранину и самую вкусную часть, семенники, для дорого гостя. Являются повара из богатых домов, беря осетров, поросят, фазанов, чтобы потом, на званом обеде, увенчанные бумажными плюмажами, звери и птицы украсили необъятный стол. Обветшалый московский интеллигентик прибывает купить цветочек для юбилея. Потоптавшись среди огромных черно-алых роз, доставленных самолетом из Амстердама, покупает синенькую скромную астру. Бабуся в долгополой юбке, долго прицениваясь, покупает для внука один-единственный персик, расставаясь с третью месячной пенсии. Рынок кормит Москву, одних обильно, других не очень, но даже бомжи к вечеру погружают свои обросшие звериные мордочки в прелую мякоть раскисших арбузов, выбирают из груды мусора раздавленный, с кулак, помидор.

Глядя на это изобилие, думаешь о бессчетных стадах, пасущихся на тучных пажитях, о несметных рыбьих стаях, гуляющих в морской глубине, о райских птицах, сидящих на волшебных яблонях. И все это создал Господь Бог на усладу людям, для их вкушаний, утех, любований. Так воздадим же благодарность Создателю, сотворившему леса и моря, всякого зверя и рыбу, всякий плот и злак, отдавшего все это в утешение и ублажение человеку.

Однако под разноцветным покрывалом, среди веселящих звуков, опытный глаз приметит сокровенную жизнь рынка.

Наряд милиции озирает ряды, обходит дозором рынок, присматриваясь к сумкам, к оставленным у мусорных куч пакетам, не запрятана ли взрывчатка, не взведена ли «адская машина», подобно тем, что взрываются на рынках Махачкалы, в подземном переходе на Пушкинской, в троллейбусах русских городов, присылая жуткий привет с фронтов Чеченской войны.

Какие-то вкрадчивые молодые люди неторопливо обходят ряды, и торговцы безропотно, почти охотно, передают им деньги, кто сотню, а кто и три. Похоже, налоговая инспекция и санэпидемнадзор посетили свою вотчину, собирают оброк.

Другие люди, все крепыши, с раздутыми бицепсами, берут с прилавка без спроса сочные груши. Надкусывают, втолковывают что-то черноусому торговцу. Тот пробует возражать, но на него замахиваются, он испуганно закрывается локтем, послушно кивает. Быть может, финансовый конфликт с контролирующей рынок «преступной группировкой». Конфликт, после которого на некоторых рынках находили изувеченные трупы торговцев, а возбужденная толпа азербайджанцев выкатывалась на московские улицы и шла демонстрацией, возмущая московских обывателей видом своих смуглых, горбоносых, протестующих лиц.

К вечеру, когда закрытый рынок остывает, как сковорода, под которой погасили огонь, из дирекции выносят аккуратный кейс и везут куда-то, в район префектуры. Выделяют долю дневной выручки, от которой одна часть прилипает к пальцам районных чиновников, а другая, как ручей, бегущий из долины на вершину горы, устремляется в мэрию.

Великолепна эта гора с золотящимися склонами, по которой, от подножия к вершине, с рынков, магазинов, автомобильных стоянок, рекламных щитов, бензоколонок, винных и табачных фабрик, от сутенеров и миловидных, зараженных СПИДом проституток, из ночных клубов и казино, – отовсюду бегут неистощимые золотые ручьи, вверх, к небу, к ослепительной вершине, где, иногда укутываясь в тучи, иногда ослепительно сияя, стоит Золотой Телец. Верховное божество этого великолепного буржуазного мира, перед которым наклоняют головы политики и генералы, священники и поэты, мыслители и журналисты. Золотой вавилонский бык, победивший «красного тореадора», поднял рога выше золотого храма Христа, главенствует над Москвой. И кажется, достигнута, наконец, высшая гармония, вселенский порядок, осмысленная иерархия ценностей, охраняемая ракетами, спецслужбами, тюрьмами, телеканалами. И толстенький упругий мэр, один подпускаемый к быку, снимает перед ним свою кепку. Снизу, из долины, где копошится недостойный люд, видно, что лысина его покрыта чистейшим золотом.

Бреду понуро по рынку, чувствуя бессилие человечества, возмечтавшего о Рае Земном. Несокрушимо царство Быка. Неколебим треножник, на котором человек, с золотым яйцом вместо головы, возжигает жертвенный огонь Вавилонскому Зверю.

Отдаленный шум, свист, туманное потревоженное пространство, из которого, как сверхплотный сгусток, сжатый вихрь, стиснутая в напряжении спираль, выносится неистовая материя. Раскручивается, приближается, наполняет рынок блеском, хрустом, разящей страстью. Обретает вид несущихся вдоль рядов подростков. Бритые наголо головы, яркие злые глаза, визжащие рты, бьющие кулаки. Одинаковые, неистовые, как популяция свирепых зверьков. Промчались, сметая с прилавков арбузы и дыни, опрокидывая пирамиды яблок и груш, ударяя кулаками и палками в смуглые лица торговцев. Пробежали и канули, растворились в толпе, в накаленных московских дворах и улицах. Как наваждение. Как жестокий знак. Как надпись на стене во время Валтасарова пира. Как посланцы неведомого жестокого мира, который, подобно возмездию, приближается из туманного будущего.

Расколотый, с красной требухой арбуз. Плачущий, собирающий раздавленные груши торговец. Пьяный бомж, волосатый, как спаниель, смеется маленькими, глядящими из шерстки глазами.

Я видел, видел ее! Поверьте мне, маловеры. Доверьтесь моим глазам, слепые. Положитесь на мой слух, глухие. Я видел красную ласточку Революции. Прянула с высоты из-за кремлевских башен. Пролетела над Манежной площадью с нелепыми фонарями Лужкова. Сверкнула над Охотным рядом, вдоль Думы с окаменелым советским гербом. Свистнула пулей у виска продажного депутата. Ослепила застывшего на посту омоновца. Радостно окликнула стоящего в пикете ветерана. Унеслась вверх, к Лубянке, растворяясь в туманном московском небе.

Мой рассказ – о «красном» пикете перед зданием Думы, где принимался очередной, угнетающий Россию закон.

Московские власти отвели пикету узкую черту тротуара, у гостиницы «Москва», вдалеке от подъезда Думы. Огородили стальными турникетами, выставили милицейское оцепление, окружили дубинками, бронежилетами, железными шлемами. Так в тюрьмах охраняют выпущенных на прогулку арестантов. Так в резервациях содержат покоренных индейцев. Мимо, заливая Охотный ряд стеклянно-металлической жижей, несутся лимузины. Иные подкатывают к порталу Думы. Из них выходят узнаваемые депутаты «Яблока», «ОВР»,