За оградой Рублевки - Александр Проханов

А вот ряды, умиляющие своей деревенской, «колхозной», бесхитростной снедью, что родится на подмосковных огородах, в лесных и садовых ягодниках, на грибных полянах. Чистые синеглазые старушки в платочках, словно явились в церковь, разложили пучки петрушки, букетики пряного укропа, вымытые оранжевые морковины. Сухолицые, до срока увядшие женщины, своей строгой печалью похожие на послевоенных вдов, молча, одними глазами, приглашают купить зеленые пупырчатые огурцы, белые плотные вилки капусты, золотые луковицы, ядреные головки чеснока. Толстогубые, чуть бестолковые мужики, уселись на мешки картофеля, выставив напоказ непомерно крупные, бугристые клубни, которыми впору мостить дорогу. Дедка в картузе, корявый, как лесной сучок, насыпал на вафельное полотенце веселые лисички с приставшими еловыми иглами, смуглоголовые боровики, тугие, в красных шляпках подосиновики, от которых пахнет бором, прелой листвой, детством. Молодая, белокурая, с нежным румянцем красавица поставила лукошко с матово-синей черникой, и другое, с малиной, которая от жары стала течь, выпустила на прилавок алый язык. Тут же пасечники, одинаковые, чистоплотные, с промытыми осторожными пальцами, в чистых рубахах, которые благоухают нектаром, сладким воском. Поставили перед собой золотые прозрачные жбаны с цветочным, луговым, липовым медами, миски с нарезанными сотами, в которых застыла коричневая тягучая сладость. Один режет ножичком вощину, подносит ко рту покупателя рифленый ломоть, и тот пьянеет от запаха, пьет, жует, зажмуривает от наслаждения глаза, и оса, Бог весть откуда взявшаяся, норовит усесться на медовые губы своим черно-желтым, узким в талии тельцем.

– Не ходите в ГУМ, не подымайте шум!.. – зазывает к пучкам запоздалой, бело-фиолетовой редиски разбитной мужичок, кажется слегка под хмельком. – Редиска французская, из Парижу, ничего не вижу!.. Жак пропил пиджак!.. Потому что не закусывал… Редиска – самая закусь!

– Я-то думала, на огурец будет спрос, три гряды посадила, а им все рынки завалены, – жалуется соседке долгоносая, похожая на цаплю, торговка, – А укроп берут хорошо, на засолку. Денег скоплю, внуку велосипедик куплю. Родителям не под силу. Бабушка, помогай!

– Ба, смотри-ка, Петруша идет! Три дня пропадал. Кисленького ему, а не то помрет! – Круглая, как колобок, бабенка открывает эмалированное ведро, откуда пряно пахнула квашеная, крупно резанная капуста, залитая до краев зеленовато-прозрачным рассолом.

Петруша, испитой, небритый мужик с трясущимися руками, достает из кармана мятые деньги, из другого железную кружку. Бабенка черпает ему капустного рассола. Петруша молча, Божья душа, закрыв костяные веки, двигает кадыком, вливает в свой желудок, опаленный многодневным загулом, спасительную влагу. Просит еще и еще. Женщина прячет деньги, отпускает рассолу, сердобольно вздыхает:

– Петруша, отстань пить, а не то помрешь!..

Хорошо идти вдоль рядов, под оклики волоколамских, нарофоминских, звенигородских женщин, глядеть на их родные любимые лица, и среди них одна, сухая, статная, в синем платье, в красной кофте, с длинным смуглым от загара лицом, похожа на Параскеву Пятницу, покровительницу торгов.

Но цвет рынка, его парад, его вершина, его великолепный натюрморт, – это фруктовые ряды, при взгляде на которые ахаешь в восхищении, стараясь подобрать сравнение, и ничего не находишь, кроме образа райского сада. Есть, есть Эдем, охраняемый ангелами небесными. Есть Древо Познания Добра и Зла, на котором созрели эти огромные, как светильники, золотые яблоки. Есть упругие ветви, что удерживают на себе литую тяжесть медовых груш, напоминающих светящиеся лампады, от которых и ночью исходит золотое сияние. А эти персики, смуглые с одного бархатистого бока и розово-желтые с другого, – от одного взгляда начинают сочиться сладчайшими каплями. А эти помидоры, если их поместить на башню маяка, станут светить вдаль заплутавшим в морях кораблям. А этот виноград, чернофиолетовый, золотисто-зеленый, смугло-синий, – его на серебряном блюде вносила в шатер царя Соломона искусная в любовных утехах Царица Савская. Боже мой, на каких горячих бахчах, под какими лазурными минаретами созрели эти луновидные дыни, которые отсылал в свой гарем эмир Бухарский, покуда не погнал его с трона неугомонный генерал Скобелев. А эти арбузы, алые внутри, как огнедышащий зев негритянского саксофониста, – их, должно быть, везли верблюды из далекого ханства, и легкие наездники с пиками наперевес атаковали медлительный караван, протыкая острием полосато-зеленый шар, вышибая наружу сочную, как кровь, мякоть. И над всем этим несметным богатством, охраняя его, подобно музейным коллекционерам, создавая из плодов невероятные изваяния, подобно скульпторам-модернистам, взирая на них, как астрономы взирают на небесные светила, священнодействуют продавцы-азербайджанцы. С маленькими усиками, синей выскобленной щетиной, с персидскими влажными глазами, хранители волшебных садов, тихо читают сладкозвучные стихи Фирдоуси.

– Купи, дорогой, арбуз!.. Самый сладкий в Москве!.. На, сам попробуй!.. – тянет он тебе в рот алую, вырезанную из сердцевины пирамиду, брызгающую огненными пузырьками.

– Дыня чистый, как девушка!.. Селитра нет, химия нет!.. Сладкий, как поцелуй!.. – Он целует длинный, словно челн с загнутыми краями, ломоть дыни, и сиреневые глаза его смотрят на тебя с обожанием.

Ты вспоминаешь персидские миниатюры из «Бабур-Наме», и только потом задумываешься о нашествии в Москву азербайджанских переселенцев, коих уже больше миллиона, а они все прибывают и прибывают, совершая великий исход из Ленкорани, Гянджи и Лачина, наполняя столицу разгромленной империи своими горбоносыми сине-коричневыми лицами, придавая ей бакинский колорит.

Молодые мужчины призывного возраста, толкующие о ненавистных армянах, отнявших священный Карабах, они не пожелали взять в руки оружие и с криком «Аллах акбар!» ворваться в Степанакерт. Вместо этого предпочли опасным ручным гранатам вполне безопасные ржаво-красные, набитые сладкими гроздями, огромные гранатовые плоды. Впрочем, и вольнолюбивый Карабах, перессоривший все народы Советского Союза, весь, как один, перекочевал в Москву. Смиренно чинит автомобили, жарит шашлыки, торгует в лавках, забыв, как генерал Макашов арестовал мятежный комитет «Крунк», вызвав тем самым негодование у всех армян Вселенной.

Гейдар Алиев, ревностный коммунист, сладкозвучный льстец Брежнева, мнительный и коварный, как старый беркут, посадил в тюрьму незадачливого Сурета Гуссейнова. Стал хозяином нефтяных полей, которые не превратили Азербайджан во второй Кувейт, но стали собственностью Нахичеванского клана, оседая золотом и бриллиантами в банках Швейцарии. Азербайджанцы, при советской власти ставшие народом ученых, поэтов, нефтяников, открывшие сибирский Самотлор, построившие фантастические города на воде, превратились в народ торговцев, денежных менял и кочевников, чьи бивачные костры видны у обочин русских дорог, где высятся арбузные пирамиды, словно черепа на картине Верещагина. Работая без устали днем и ночью, вдали от жен и детей, экономя на воде и хлебе, боясь прикоснуться к алой помидорине или золотой виноградине, они накапливают деньги и отсылают их с оказией в свои многодетные семьи. Иные, доллар к доллару, сколачивают в Москве состояния. Из безропотных торговцев становятся держателями прилавков, хозяевами лавок. По-восточному ловкие и сметливые, умножают капитал, приобретают магазины, пекарни, заводики, мастерские. Самые удачливые становятся богачами, завладевают ресторанами, супермаркетами, подмосковными агрофермами. Дружно, держась один другого, посыпая перед собой скользкую дорогу золотым песочком, проникают во власть. Становятся супрефектами, прокурорами, руководителями компаний. Селятся в богатых квартирах, в особняках. Покупают детям места в университетах. И вот уже молодые блистательные азербайджанцы управляют банками, возглавляют кафедры экономики, занимаются русской филологией.