Дорогой Жан… - Яна Ржевская

25 сентября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель «Дюссо»

Дорогая Ортанс,

Как и обещал, пишу тебе из Нижней Нормандии, едва приехав и устроившись в гостинице. Кан довольно красив, хотя мне милее извилистые улочки и старинные площади нашего Авиньона. Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы увидеть город, потому что я хорошо помню, зачем сюда приехал. Сейчас, Ортанс, ты, наверное, улыбаешься, опять мысленно называя меня Ланцелотом Архивным. Пусть так, моя дорогая кузина. Я рад доставить тебе приятную минуту хотя бы покорностью нашей старой дружеской шутке. И все же меня не покидает мысль, что эта поездка непременно что-то изменит в моей жизни. Возможно, ее изменит уже то, что я решился оставить Париж и хоть ненадолго сам распорядиться своей судьбой.

Прежде чем я продолжу, позволь спросить, Ортанс, как здоровье дорогой тетушки и твоё. В этом году осень довольно дождливая, и тетушка, наверное, снова мучается болью в суставах. Как мне жаль, что я не могу, как в детстве, растереть ей пальцы лекарством и увидеть ее ласковую улыбку. Прошу, Ортанс, когда ты будешь делать это снова, вспомните меня и скажите между собой несколько слов о том, кто всей душой хотел бы снова увидеть вас. Чем бы ни закончилось это дело, я непременно приеду к вам после и расскажу обо всем, а пока береги тетушку и не позволяй ей гулять у реки в сырую погоду.

Но пока еще до окончания не просто далеко – я в самом начале пути. В городском архиве Кана у меня с завтрашнего дня открыт допуск к полицейским ведомостям: я отправился туда прямо с вокзала, послав вещи в гостиницу, чтоб не терять времени, и не прогадал, поскольку начальник архива здесь принимает по нечетным дням недели до обеда. Вообрази только, Ортанс, если бы я не приехал рано утром в понедельник, пришлось бы ждать два дня! Сразу видно, чем провинция отличается от Парижа. Не морщи насмешливо свой прелестный носик, я далек от того, чтобы презирать маленькие города, всего несколько месяцев прожив в столице, но когда каждый день на счету… Более того, каждый час!

Ортанс, дорогая, сейчас нас разделяет вся Франция, но я как никогда чувствую близость к вам, моим самым близким и родным людям. Остаюсь твоим любящим и преданным кузеном

Андре

29 сентября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня в нашем доме снова горят свечи. Совсем как в те старые добрые дни, когда матушка, вняв нашим просьбам, пасмурным вечером откладывала шитье и долго выбирала из библиотеки какую-нибудь книгу, еще незнакомую нам. Потом – ты помнишь? – она приходила в гостиную с томиком в одной руке и подсвечником с тремя толстыми, истекающими полупрозрачными каплями свечами, устраивалась в кресле, поставив подсвечник на столик рядом, и начинала читать… Сколько можно прочитать за вечер? Страниц пять? Десять? Я усаживался в другое кресло, подвинув его ближе, а ты ложился прямо на ковер, подпирая голову ладонью, и мы слушали, слушали завороженно, и целый мир изливался на нас блистающим потоком с пожелтевших, странно пахнущих страниц…

Прости, я опять отвлекся. Точнее, позволил себе предаться воспоминаниям, перебирая их, как монах перебирает в пальцах бусины собственноручно вырезанных из дерева четок. Бусины неровные, кое-где потрескались, и отполированы они разве что его бесчисленными прикосновениями, но каждая из них напоена памятью, пропитана ею так, что, кажется, сожми посильнее – и брызнет золотой свет минувшего. Мои бусины – стены этого дома, трещины на перилах крыльца и лепной карниз в столовой, на котором в солнечные дни еще видны следы позолоты. А еще камни дорожки, ведущей в глубь сада, и зреющие ягоды терна у его ограды, и покрытые влажным темно-зеленым бархатным мхом камни колодца. Я дышу этим домом, не уставая воскрешать в памяти каждый день, проведенный здесь. Забираюсь все дальше и дальше в глубины памяти по лестнице, сплетенной из слов, звуков, запахов и прикосновений.

Вот, прямо сейчас, за окном прозвенела песня дрозда, совсем как в то утро, когда на именины мне подарили ружье и я выскочил на веранду, шалый от счастья, ища глазами птицу, а матушка улыбнулась и попросила пощадить дрозда хотя бы ради праздника. Ты же не мог оторваться от огромной медицинской энциклопедии – помнишь? Листал ее страницы бережно и жадно и, когда я вернулся в гостиную, даже головы не поднял, отмахнувшись от меня. Впрочем, уже через пару дней я ради любопытства просмотрел это книжное сокровище под твое насмешливое фырканье, ты же пару раз равнодушно спустил крючок ружья, распугав целую стаю дроздов, от которых я столь великодушно отказался в твою пользу. Мы были так фатально непохожи! Но разве это мешало нам любить друг друга? Жак и Жан из Дома на холме. Жан и Жак Дуаньяры. Жан, Жак и демуазель Ламбер. Люси Ламбер. Наша солнечно-сияющая кузина, гостья на одно лето, осветившая не только дом, но и весь мир, как показалось нам. Увы, показалось обоим.

У меня снова болит голова, и, право, от мыслей о Люси начинается резь в глазах. Я допишу завтра, Жан. Я обязательно допишу, потому что мне кажется, что эти письма – единственное, что еще связывает меня с миром живых, как это ни странно звучит. Это моя исповедь и голос, который будет говорить за меня в этом мире, когда ни я, ни кто-то другой уже не сможет ничего обо мне сказать.

Твой Жак

01 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Как и обещал, я продолжаю. Страшно даже думать об этом, но, кажется, моя память похожа теперь на старинную карту, покрытую белыми пятнами. И эти пятна уже не заполнит пытливый труд путешественников. Я все чаще забываю то, что было десять и пятнадцать лет назад, события последних пяти лет уже почти совершенно изгладились из моей памяти, но мне казалось, что детство и юность – этот последний бастион перед надвигающимся забытьем – все еще ограждают меня. Увы, вкрадчивая тьма ползет дальше. Вчера я не смог вспомнить имени нашего кюре, к которому каждое воскресение ходил на причастие. А ведь он так часто приходил к нам обедать или разговаривать о деревенских нуждах, что стал кем-то вроде добродушного и всеми любимого дядюшки. И имени нашей собаки я тоже не помню, хотя она умирала у меня на коленях, и даже сейчас мне легко почувствовать на коже влажную от слюны шерсть ее морды, что я держал в руках. Помню ее мутнеющие глаза, белое пятно на каштановом лбу, бьющийся и медленно затихающий хвост… Но не имя.

Память – предательница. О, я знал, что так и будет, но она же, словно опытный вор, отнимает самое дорогое. Все чаще мне трудно вспоминать лицо Люси. Бывают счастливые дни как сегодня, когда я помню нежный цветочный запах от ее волос, тоненькую голубую жилку на запястье и маленькие ладошки, изгиб шеи там, где она переходит в плечо… Но все эти черты никак не складываются в единое целое, и когда я напрягаюсь, ловя ускользающий образ, перед глазами вспыхивает солнечный блик, затмевая все вокруг. Я не вижу Люси, лишь знаю, что вот она – это теплое, сияющее светлым золотом… И следом меня накрывает раскаленная алая волна… Я не могу вспомнить слово, Жан! Но я постараюсь…