Отцовский штурвал - Валерий Хайрюзов

Сегодня я могу точно сказать, что с ее появлением в Барабе в моей жизни изменилось многое. Главным даже было не то, что я стал обращать внимание на свой внешний вид. Я заметил, когда мне что-то удавалось, то я невольно ждал ее реакцию: как посмотрит, что скажет. В нашей подростковой жизни секретов ни у кого не было, хотя мы и старались максимально спрятать свои чувства. А они, как иногда говорила моя мама, были написаны у нас на лицах. Тогда нам было невдомек, как Кате после житья на Украине, где, по слухам, ветки ломятся от груш и черешни, а яблоками усыпаны сады и всегда тепло, наверное, непросто было переносить наш мороз и барабинскую грязь. Позже я понял: она, конечно же, осознавала, что попала не в рай, и даже в меру своих сил пыталась что-то поменять в новой для себя жизни. Но яблоки яблоками, а народ здесь, как она говорила, был грубее и проще.

– И здесь нет бандеровцев, – добавляла она.

Катя ошибалась – были. Выселенцев с Западной Украины свозили на Бадан-завод, где они гнали деготь, заготавливали клепку, валили лес. Работали там не только украинцы, несколько лет на заготовку клепки туда ездил отец. Там можно было заработать больше, чем платили в городе.

Позже мне с отцом довелось побывать на том самом Бадан-заводе. Приехали мы туда собирать ягоду и бить кедровую шишку. В таежном поселке уже никто не жил, остались лишь заросшее полынью таежное кладбище, разрушенная пилорама да покореженные, с выбитыми окнами брошенные дома. Все обитатели завода разъехались кто куда, одни вернулись на Украину, другие перебрались в Горячие Ключи, Добролет, Кочергат, где для них были выстроены новые дома.

Да, бандеровцев у нас не было, но и своего хулиганья хватало.

Я напрягаю память, и она подсказывает, что многие мои сверстники, так и не дотянув до призывного возраста, за различные проступки были осуждены и попали в места не столь отдаленные. В основном Барабинское предместье поставляло стране шоферов, грузчиков, разнорабочих, продавщиц, а также тех, кто при удобном случае норовил стащить социалистическую собственность, и тех, кто эту собственность охранял. Надо сказать, что особого осуждения ни те, ни другие не получали. Но даже среди всего рёлкского разнотравья прибытие на постоянное местожительство Матани и его семейки для нашей улицы стало настоящим испытанием. Если мы все же придерживались хоть каких-то правил, то приезжие жили по законам волчьей стаи. Наглые, дерзкие, они брали то, что им приглянется. Дурная слава – она ведь тоже имеет свою привлекательность. Тебе говорят – не ходи, а они идут; говорят – не бери, а они урывают столько, сколько могут унести; намекают – не переступай, а им наплевать – лезут, да еще и посмеиваются. И эта показная вольность, умение перешагнуть через все запреты, их прозрачные, стеклянные глаза, в которых ничего нельзя было разглядеть, действовали на нас, как удав на кролика. Бывало, одного взгляда Короля оказывалось достаточно, чтобы ты встал и шел за ним и делал то, чего в обычной ситуации никогда бы не сделал.

Как-то осенью я мячом выбил стекло у Мутиных. Младший брат Матани – Король – предложил мне стащить стекла на стройке, сказав, что неподалеку от Рёлок начали строить бревенчатые дома и стащить оттуда пару стекол – плевое дело. Подумав немного, я согласился – понимал, что иного выхода у меня нет: или плати, или выставляй собственные окна.

По пути на стройку Король сказал мне залезть в огород к Лысовым и нарвать морковку. Король остался стоять на стреме, а я, желая показать себя, залез и надергал пучок.

Не знал я, что меня засекла Людка Лысова и тут же настучала моей матери. Весь вечер, дожидаясь темноты, мы сидели в кустах около строящихся домов, грызли морковку и выжидали, когда можно будет стащить стекла. Когда стемнело и сторожа затопили печь, Король велел мне подползти и вытащить из упаковки стекло. Честно говоря, я думал, что мы поползем вместе, но Король и здесь остался на стреме. Извиваясь ужом, я дополз до склада и стал вытаскивать стекло. Оно оказалось тяжелым. Едва я начал отгибать планку, как она заскрипела, и в стоявшей у забора будке залаяла собака. Пришлось уносить ноги, собака чуть не оборвала мне штаны. На крыльцо с ружьем вышел сторож, и тогда мы поняли, что стекол нам не видать как своих ушей.

Мама встретила меня, едва я открыл ворота, и тут же спросила, лазил ли я к Лысовым в огород. Я отрицательно мотнул головой.

– А ну, покажи зубы!

Я открыл рот, и мое преступление было раскрыто – меж зубов застряли кусочки морковки. Мама хлестанула меня ремнем так, что разбила пряжкой нос. Я заорал от боли и обиды на себя, на Короля, на маму, которая не пожалела меня и врезала мне до звона в голове. Из носа хлынула кровь. Мама опомнилась, бросив ремень, быстро подвела меня к умывальнику и стала рыдать на весь двор.

– Тюрьма по тебе плачет! На всю Рёлку опозорил, – причитала она, смывая с лица кровь. – Вор, вор, огородный воришка!

Если бы она узнала, что я лазил на стройку, страшно подумать, что меня ожидало бы. Неделю я не показывался на улице, но сердце забывчиво, а тело заплывчато; улица была для нас продолжением дома, и от нее не отсидишься за забором или на крыше.

Вскоре после порки, которая была мне учинена за морковь, Король предложил подзаработать на зерне. В его устах это означало стащить и перепродать пшеницу, которую привезли на мельницу. Бывало, что воришек задерживали и даже судили, но почему-то считалось, что попавшие оказались профанами, неумехами, а вот нас-то ни за что не поймают. Блажен, кто верует. На железной дороге усиливали меры предосторожности, нанимали дополнительную охрану, но попыток поживиться за государственный счет не уменьшалось. Как говорится, чем строже в монастыре порядки, тем изворотливее монахи. Методика воровства была отработана до мелочей: подсаженный на длинный шест ловкий малец залазил в верхние окна вагонов и нагребал в сумку или мешок зерно. На это дело уходили секунды – для шпаны это было все равно что пробежать стометровку. Случалось, что в вагоны залазили прямо на ходу, когда от станции Сортировочная по специальной ветке вагоны передвигали к тыльным воротам мелькомбината. Железнодорожный путь там изгибался, и машинист не мог видеть всего состава.

Когда мы пришли на железнодорожный путь, разгруженные вагоны выталкивали за ограждающий мелькомбинат забор.

– Не повезло! – огорченно сплюнул Король. – Уже разгрузили.

Это означало, что опасная работенка отменялась, и от нечего делать, через кусты, я пошел к дороге. Неожиданно я увидел спрятанный в кустах мешок с зерном и помахал рукой Королю.

– Скорее всего, это дело рук ребят Балы, – сказал Король. – Давай-ка перепрячем.

Бала был много старше нас и являлся главарем барабинской шайки. Мы знали, что его подручные промышляли на путях, воруя зерно.

– Если узнает, точно зарежет, – опасливо сказал мой дружок Саня Волокита.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – хмыкнул Король.

Мешок был тяжелый, килограммов пятьдесят, не меньше. Мы оттащили его и забросали травой. А позже решили еще раз сходить к вагонам. Заглянув в один из них, мы убедились, что вагоны пусты, зерно уже выгрузили на мельнице и порожняк выгнали за ворота. Но Король разглядел, что между досками, которыми была забита дверь, и самой дверью осталось зерно, кое-что насобирать было можно. Меня как самого худого Король с ребятами подсадили на шест, и я через верхнее окно забрался в вагон. Между дверью и досками была щель, в нее пролезала голова, а где пролезла голова, туда можно было пролезть и всем телом. Что я и сделал, спустился на дно и понял, что зерна там было предостаточно. Набив сумку доверху, я подвязал к ней бечеву, поднялся наверх, вытянул сумку и через окно передал ее Королю.