Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

Начинаю осторожно перемещаться, чтобы оказаться за столом с нею рядом, постоянного-то места ни у кого нет. Ребята часто встают, курят, танцуют, но я, увы, вовсе не танцор. Садятся, куда придется, народу много, тарелки-стаканы перемешались. Нахожу, что нехитрый маневр не остался незамеченным, и моя Симонетта сама подбирается поближе. "Варя, – говорю, не снижая голоса, музыка все заглушает, – мы так и не познакомились". Сам побаиваюсь, настолько знакомо ее лицо, вдруг, ошибаюсь, вдруг все-таки забыл предыдущие встречи. "Почему же? – возражает она, и сердце мое падает в смущении и растерянности, она-то меня не забыла. – Вас зовут Алик, и вы поэт". Нет, мы не знакомы, ей хватило моего имени и, надеюсь, непривычного занятия, чтобы решить, что знает обо мне достаточно, – святая простота. "Почитаете стихи?" – так просто она попросила, что отказаться я не захотел. Взялся читать Самойлова, ну не себя же, в самом деле, читать. Слушает Варя чудо как хорошо и глядит своими длинными глазами, не отрываясь, словно я бог весть какой красавец. Поблескивают ее влажные губы, поблескивают загорелые колени из-под короткой джинсовой юбки. Народ рассредоточился по углам, разбрелся на кухню, в коридор, частью ушел. За столом нас осталось человек шесть, но читал я только для нее. Читаю и понимаю, что все уже произошло. Мы с Варей, едва знакомые, отныне принадлежим друг другу, ни я, ни она не в силах изменить судьбы, да и в мыслях у нас нет отворачиваться от нее. Как же я был благодарен судьбе в ту минуту. Знал, что к утру гости разбредутся, мы останемся вдвоем, успеем убрать со стола, подмести полы и прожить долгую жизнь, то счастливую, то не слишком, помниться-то все равно будет лишь хорошее. Я опьянел, хоть пил немного, на секунду стало страшно от предопределенности: кто там, наверху или где еще, решает за нас? Захотелось, чтобы все быстрее закончилось, имею в виду вечеринку, а не нашу с Варей жизнь. Надо бы сбегать еще за вином, гости выпьют и уйдут, не то подремлют до открытия метро. Надо выключить их, иначе когда же и поговорить с Варей. Мне уж было не дождаться утра. Теперь я догадался, почему ее лицо показалось таким знакомым, с первой минуты я почувствовал предначертание. Я не знал, что она любит и что не терпит, не видел, как она причесывается, сосредоточенно вглядываясь в зеркало, еще не слышал, как напевает, моя посуду. Но знал главное: эта женщина – моя на все зимы, весны, дни, ночи и города, на праздники и будни. Об этом с ней не нужно было говорить, но выяснить милые подробности быта, выведать привычки, выслушать, как жила до нашей встречи, – да столько всего накопилось за годы без нее.

– Варя, я в магазин, – предупредил, и она согласно кивнула, поняла. Мы думали одинаково, ей тоже не терпелось дождаться утра, остаться со мной.

– Лучше иди вон в тот, – показала из окна магазин на перекрестке. – Возвращайся скорей, – поцеловала скользящим поцелуем, как жена, поглядела со значением. – Аккуратней там. Сетка есть?

Я посыпался с лестницы. Купил вина гостям и бутылку шампанского для нас с Варей – отпраздновать наше общее событие. Взлетел на пятый этаж, как на крыльях, дверь оказалась заперта. Я позвонил, улыбаясь, представляя, как Варя торопится на звонок из кухни и кричит гостям: "Я сама, я сама открою", – чтобы поцеловать меня лишний раз. Дверь открыла пожилая дама в фиолетовом халате. Молодой человек, вы ошиблись адресом.

Дом был точь-в-точь как Варин, под углом к магазину. Я поплелся обратно на перекресток и обнаружил, что таких домов – пять. Обошел каждый, заходил и на пятый, и на четвертый этажи, Вари нигде не было. Улицы перепутались, я не помнил, какая из них наша. Накатывалась ночь, звонить в квартиры стало неловко. Я решил вернуться наутро, искать снова. Утром меня вызвали в другой город по делам. Приехав, искал ее месяц, другой, поджидал у ближайшего метро – бесполезно, Вари не было нигде. Осенью укатил в экспедицию, а когда воротился, продолжать поиски уже не стоило. Что бы я сказал ей?

Алик замолчал, в темноте мне показалось, что он улыбается, и я удивилась.

– Подарить сюжет? – спросил смущенно, ответ ему был не нужен. Июльская ночь мягкими серыми лапами обняла нас и подтолкнула к столу. Хотелось горячего крепкого чая, чтобы перебить кислый привкус вина. Через два дома лаял рыжий пес, его не пускали домой на ночь. Электричек уже не было слышно, изредка шуршало что-то в саду, в темных кустах, стерегущих границы участка. Сладко до слез пахла припозднившаяся с цветением жимолость и жалась к освещенным окнам.

– Странно, что Варино лицо показалось тебе знакомым, – сказала я, не умея молчать долго, пытаясь перебить одуряющий ночной и сладкий запах.

– Нет, – засмеялся Алик, – как раз не странно. Потом вспомнил, что точно так выглядела Симонетта то ли у фра Анжелико, то ли у Мазаччо, ее же не только Боттичелли писал. Странно, что сразу не сообразил. В молодости-то ведь пытался красить, историю искусств изучал и прочее. В художественной школе учился.

– Надо же, я и не знала, – вежливо удивилась.

– Да говорил я тебе, говорил, ты просто не запомнила, разве все упомнишь.

Жизнь длинная. Это только лето короткое.

Хорошо, что однажды с письмом он прислал мне свою фотографию, иначе я не помнила бы его лица.

В конце июля кончилась наша институтская производственная практика, и три моих сокурсницы уехали домой, в Питер, а я задержалась на сутки – не помню почему. Из комнаты – на время практики нас поселили в студенческом общежитии, пустовавшем во время летних каникул, – нас выселили в день их отъезда. Небольшая дорожная сумка с надписью "Аэрофлот" на синем боку вмещала мои пожитки и отчет об успешном прохождении практики, подписанный замначальника строительного управления. Я сидела душным июльским вечером с сумкой под ногами посередине голого широкого вестибюля на девятом этаже общежития, почти в центре Киева. Темный вечер совсем уж собрался скатиться в ночь, внизу шумели плотные тополя, их хорошо было слышно с балкона, но на балкон ходят курить, а сигареты у меня кончились, и деньги тоже. В те усредненно-благополучные времена особым шиком казалось спустить все деньги подчистую перед возвращением, оставляя лишь пятак на метро. Билеты на поезд до Питера, тогда еще Ленинграда, но мы снисходительно цедили – "Питер", покупались заранее, чаще всего в самом Питере, и покупались "туда-обратно". Нам, третьекурсницам достаточно престижного института, такая игра в нищету заменяла общественные протесты, о которых мы все же грезили подчас, хотя "Пражская весна" застала большинство в старшей группе детского сада. Наши "мужики" могли, в конце концов, напиться и подраться, нас же после обильной выпивки неэстетично рвало в туалете. "Нищета" привлекательнее.

Темнота намертво прилипла к окнам, ни звездочки, ни света уличного фонаря, темно, как бывает только на юге. Пару раз через вестибюль прошли такие же практиканты, не обращая на меня внимания, один раз пожилой мужчина, наверное, комендант – покосился подозрительно, но ничего не сказал. Наступило ленивое затишье. Жара на улице спала, но здесь оставалось душно и неуютно. Горела тусклая дежурная лампочка над лифтами, читать при ней было утомительно, да и не хотелось читать. Я смотрела в пустое черное окно – с девятого этажа не видно тополей, неба тоже не видно. Скучно не было, было немного пусто, странно и просторно. В таком состоянии можно просидеть долго, как сидят кошки, не думая и не сосредотачиваясь на чем-то определенном; некоторые даже любят ночные залы ожидания, а в вестибюле сидеть не в пример лучше, чем на вокзале.