Алхимик - Паоло Бачигалупи

Она бредет мимо по проходу, и я вижу пятно на ее плече. Маленькое, но заметное, если знаешь, что искать, слабый зеленый след на кремовой блузке. Такие бывают только у женщин с детьми. Как бы она ни старалась, ей здесь не место. Она не одна из нас.

Подобно другим таким местам, «Предметы коллекционирования Ипсвича» – это лаз, кроличья дыра, ведущая в мир незаконного материнства: страну пятен от горохового пюре, звуконепроницаемых стен и тайных дневных вылазок ради провианта и выживания. Если я простою здесь достаточно долго, держа за шею магического бронтозавра, то провалюсь с головой и увижу, как этот мир накладывается на мой собственный, увижу странными двойными глазами этих женщин, которые научились превращать ящики комода в колыбельки и знают, как свернуть подгузник из старой рубашки, и понимают, что «предметы коллекционирования» – это «игрушки».

Женщина крадется к поездам. Выбирает один и ставит на прилавок. Яркая деревянная вещица, разноцветные вагоны соединены магнитами.

Старуха берет поезд и говорит:

– О да, отличная штука. Мои внуки играли с такими поездами, когда им был всего год.

Мать молчит, лишь протягивает ладонь за сдачей, ее глаза прикованы к поезду. Пальцы нервно трогают сине‑желтый паровоз.

Я подхожу к прилавку.

– Готов спорить, у вас их часто покупают.

Мать дергается. Кажется, она вот‑вот сбежит, потом берет себя в руки. Старуха смотрит на меня. Утонувшие в тенях синие камушки, всевидящие, всезнающие.

– Вовсе нет. Не в наши дни. Мало кто их коллекционирует. Не в наши дни.

Покупка совершена. Женщина торопливо покидает магазин, не оглядываясь. Я смотрю ей вслед.

– Этот динозавр стоит сорок семь, если вы собираетесь его брать, – говорит старуха.

По ее тону ясно, что она знает: я ничего не куплю.

Я не коллекционер.

* * *

Ночь. Новые встречи с незаконным материнством в темноте. Младенцы повсюду, выскакивают, словно мухоморы после дождя. Я за ними не поспеваю. Приходится уехать с последнего вызова до прибытия уборщиков. Я нарушил цепь улик, но что поделаешь? Куда бы я ни пошел, вокруг раскрывается мир детей, дыни, стручки и плодородные утробы распахиваются и исторгают на землю младенцев. Мы в них тонем. Джунгли сочатся ими, женщинами, которые прячутся в душных пригородах, и когда я несусь по магнитке по своим кровавым заданиям, леса тянут ко мне снизу лианы‑щупальца.

У меня в патрульной машине есть адрес мамаши. Она скрылась. Затаилась в кроличьей норе. Закрыла дверку над головой. Залегла со своим отродьем, вернулась в подпольную сеть женщин, которые решили умереть, чтобы выжать из себя младенца. В духоту запертых дверей и обосранных подгузников, в женский клуб, где принято дарить поезда маленьким созданиям, которые действительно играют с ними, а не ставят на журнальный столик и не заставляют ежедневно таращиться на них…

Женщина. Коллекционер. Я откладываю визит к ней. Мне кажется, что это несправедливо. Кажется, что нужно дождаться, пока она совершит ошибку, и лишь потом прихлопнуть ее детей. Но я знаю, что она там есть, и это знание щекочет мне мозг. Я вновь и вновь ловлю себя на том, что тянусь к кнопке, чтобы задать ее адрес.

А потом приходит новый вызов, новая зачистка, и я делаю вид, будто не знаю о ней, будто не просверлил глазок в ее убежище, чтобы подсматривать, когда вздумается. За женщиной, о которой мы не знаем, – пока. Которая не совершила ошибку – до сих пор. Я несусь на другой вызов, сквозь тропический подлесок, вторгающийся на рельсы, к другой женщине, которая оказалась не столь удачливой и умной, как коллекционерка. И эти другие женщины занимают меня на некоторое время. Но в конце концов, припарковавшись на берегу моря, под доносящиеся из джунглей обезьяньи вопли и шум дождя, заливающего лобовое стекло, я ввожу ее адрес.

Просто проеду мимо.

Наверное, прежде, до секвестрации, это был зажиточный дом. До того как мы выбрались на чистый воздух шпилей и суперкластеров. Сейчас он на самом краю остатков пригородов. Странно, что здесь есть электричество и хоть какие‑то коммуникации. Джунгли окружают дом, укутывают его. Дорога к нему, в стороне от магниток и технических маршрутов, вздыбилась, растрескалась, взломана наступающими деревьями. Женщина умна. Она держится как можно ближе к дикой природе. Дальше лишь переплетение теней и зеленая мгла. Обезьяны мчатся врассыпную от моих фар. Соседние дома заброшены. Обслуживание этого района могут прекратить в любой момент. Через пару лет этот участок полностью зарастет. Мы отключим снабжение, и здесь воцарятся джунгли.

Некоторое время я разглядываю дом снаружи. Да, она умна. Живет так далеко. Нет соседей, которые могут услышать плач. Но я думаю, что еще умнее было бы совсем переселиться в джунгли и бегать с другими обезьянами, которые не могут не размножаться. Полагаю, по большому счету эти безумные женщины все же люди. Они не в силах расстаться с цивилизацией. Или не знают как.

Выхожу из машины, достаю гранж и выламываю дверь.

При виде меня она поднимает глаза от кухонного стола, за которым сидит. Она даже не удивлена. Только немного ссутулилась. Словно знала, что так будет. Как я уже говорил, умная леди.

В кухню вбегает ребенок, привлеченный шумом. Ему года полтора‑два. Останавливается и смотрит, светловолосое создание с длинными, как у матери, волосами. Мы таращимся друг на друга. Потом ребенок поворачивается и карабкается на материнские колени.

Женщина закрывает глаза.

– Давай. Действуй.

Я нацеливаю гранж, мою двенадцатимиллиметровую ручную пушку. На ребенка. Мать обнимает его. Чисто не получится. Пуля пройдет насквозь и зацепит женщину. Я меняю прицел, ищу угол. Не выходит.

Она открывает глаза.

– Чего ты ждешь?

Мы смотрим друг на друга.

– Я видел вас в магазине игрушек. Пару дней назад.

Она снова закрывает глаза, печально, понимая свою ошибку. Крепко держит ребенка. Я могу вырвать его, швырнуть на пол и пристрелить. Но я этого не делаю. Ее глаза по‑прежнему закрыты.

– Почему вы так поступаете? – спрашиваю я.

Она снова смотрит на меня. В замешательстве. Я нарушаю сценарий. Она мысленно проигрывала эту сцену. Не меньше тысячи раз. А что еще ей оставалось? Она не могла не знать, что этот день наступит. Но я пришел один, и ее ребенок до сих пор жив. И я задаю ей вопросы.

– Зачем рожаете этих детей?

Она смотрит. Ребенок ерзает, ищет грудь. Женщина немного поднимает блузку, и ребенок ныряет под нее. Я вижу обвисшие полные груди, покачивающиеся тяжелые молочные железы, которые выглядят намного больше, чем в магазине, где они были скрыты под лифчиком и блузкой. Ребенок сосет, и груди опадают. Женщина молча смотрит на меня. Она действует на автопилоте, кормит ребенка. Последняя трапеза.