Жук золотой - Александр Иванович Куприянов

а морские офицеры Коля Бошняк, Дима Орлов, Петя Казакевич и Коля Чихачев были рядом со мной. Гиляки местных стойбищ курили свои китайские трубочки, и из-под их фетровых шляп, которые они так любили, торчали косички.

Старшóй, опытный флотоводец Козлов, три раза свистнул в свою боцманскую дудку. Пушка выстрелила…

Мы уходили в плаванье!

Может быть, навсегда.

Мы дошли по течению до Вайды. От силы три километра. На шестах, вдоль берега, вернулись обратно. Надо было собирать провизию, готовить инструменты и палатки для сплава по Иске.

Дядя Абдурахман, за ужином, спросил:

– У вас кто пойдет капитаном?

Хусаинка кивнул на меня. Строить плот для сплава по Иске придумал я. Несмотря на маленький рост, я согласился быть капитаном. Невельской тоже был маленького роста, ко всему прочему, еще и рябой. Блистательная Катя Ельчанинова отвергла красавца и щеголя Пехтеля. И выбрала Невельского!

– Как пойдешь? – продолжил Абдурахман Айтыкович. – До устей Иски вам ходу не меньше месяца. И то под парусом. Или забрасываться в верховья… Разбирать плот, везти его на Многовершинку, там снова собирать. Имей в виду: на реке есть заломы! Придется плот обносить.

Он испытывающе посмотрел на нас.

Мы с Хусаинкой растерянно переглянулись. Действительно, как?!

– Что же вы раньше не сказали, папа? – горько спросил Пыжик.

Своих родителей Мангаевы, да и мы тоже, в деревне очень долго называли на «вы». Теперь стало понятно, почему дядя Абдурахман шутливо просил меня привезти ему две зубатки на котлеты. Зубатка – кета, оставшаяся охранять поляны икры в верховьях речки после икромета самок. Она приобретала грозный вид: пятнистая, с выросшим горбом и зубатыми челюстями. До самых морозов кружила зубатка на терках. Охраняла потомство от прожорливых зверей: росомах, лис и медведей. Терки не замерзали – природные инкубаторы мальков лосося. Зубатку деревенские мужики добывали только в декабре.

– Ты думаешь, капитан тот, кто стоит в белом кителе на мостике и отдает команды?! – Дядя Абдурахман достаточно строго посмотрел на меня. – Капитан тот, кто хорошо думает. Прежде чем отдать команду «полный вперед», надо проложить курс.

Я вспомнил инструкции и списки Фаддея.

– А раньше вы не могли нам сказать? – еще раз горько спросил Хусаинка. Вся неожиданная тяжесть похода, задуманного нами, предстала наконец в наших головешках. Даже Женька Розов, самый умный среди нас, не сумел просчитать трудностей маршрута.

– Если бы я сказал вам, что плот надо рубить в верховьях Иски, то сейчас у вас не было бы плота. А так он есть. И на нем можно ходить по реке. И потом, я не был уверен в том, что плот вы достроите…

Ответил Абдурахман Айтыкович.

И звонко отвесил ложкой по лбу младшему Мангаеву, Заману. Под шумок важного разговора Заманка попытался нарушить очередь в поедании семейного супа за столом.

Когда я приезжал в Иннокентьевку из Хабаровска, из Москвы, а потом и из Лондона, Хусаин еще был жив. Мы любили с ним посидеть на берегу Амура. На тех задах мангаевского огорода, где когда-то мы построили свой плот. Хусаин уже вернулся с морей. Я еще продолжал мотаться по свету. Брали с собой фляжку, пару рюмок, кусок копченой кеты. Хусаинка обнимал меня одной рукой за плечи, в другой он держал рюмки.

– Ну, что, Саня, давай нашу, любимую.

И сам начинал первым:

Но мой плот, свитый из песен и слов,Всем моим бедам назло, вовсе на так уж плох…

Он и правда оказался не плох. Плот Кон-Тики-Пыку.

Поздней осенью старшие Мангаевы вморозили в лед на мари крепкое бревно, на котором закрепили крутящееся колесо телеги. К колесу, на двух длинных палках, как на оглоблях, прикрепили плот, уже без греби и кубрика. Старшие парни раскручивали плот с невероятной силой. Он летел по кругу, и ребятня, гроздьями висевшая на палубе, с хохотом и визгом, кубарем разлеталась по льду. Выкинутая центробежной силой.

Мы с Пыжиком держались до последнего.

Я стелился по палубе, вжимаясь в доски и бревна. Я становился частью плота. Хусаинка хватался за мой пояс, солдатский ремень с бляхой-звездой. Мы висели, распластавшись по воздуху. Но старшие Мангаята и братья Комковы удали не теряли. Именно они раскручивали на замерзшей мари новую покатушку. Сцепив зубы, они все сильнее и сильнее разгоняли плот! И, наконец, мы с Пыжиком, ко всеобщему удовольствию ребятни и к снисходительному торжеству старших, вылетали, словно выпущенные из пращи, с плота.

Дальше наш Кон-Тики уже плыл один. В мареве снежной пыли, он летел прямо к первым звездам, выступавшим на морозном и огромном небе. Он уплывал от нас в неведомые дали. Теперь-то мне понятно: он уплывал в легенду.

Им не дано понять,Что вдруг со мною стало.Что в даль меня позвало.Успокоит что меня.

После покатушек мы, замерзшие, прибегали греться к Мангаевым. Тетя Зина наливала нам чай с вареньем. Из кислой иннокентьевской смородины. Я ее не любил. Но уже тогда срифмовал. Любой бы догадался – как. Я не знал, что рифма «смородина – родина» станет самой точной в моих упражнениях.

Да и в жизни тоже.

Если, конечно, не считать рифму «море и горе».

Хотя у того же Митяева немного по-другому:

А на Цейлоне-острове или на МайоркеРусскому с татарином никогда не жить.Родина есть родина – лапти да махорка,Так скроила матушка – и не перешить!

Русский с татарином – это про нас с Хусаинкой Мангаевым.

Сомбреро

Поэзия, как известно, должна быть глуповата. Но сам поэт не должен быть дурак. Первую фразу написал Александр Сергеевич Пушкин в письме к другу, поэту Петру Вяземскому. Письмо датировано маем 1824 года. Спустя 150 лет Новелла Матвеева шутку подхватила: «Но сам поэт не должен быть дурак».

Та самая Новелла, которая написала: «Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней!»

Когда я открыл для себя Новеллу Матвееву, я просто задохнулся.

Чем больше я погружался в поэзию и в биографии ее творцов, тем сильнее меня лихорадило. От небывалых совпадений и страстей. С их любовями, разлуками, ревностью и предательством.

Оказалось, что в жизни рифмуется все. Ну… Или почти что все! И таинственным образом одно следует из другого. Уж коли смородина, то, значит, так тому и быть – родина… Ее цвет, запах и вяжущий вкус. От гула прошлого времени у меня закладывало в ушах. От всполохов, залпов и пламени свечей рябило в глазах. Я слышал голоса своих будущих героев. Я немотивированно выскакивал из-за парты и тряс головой, чтобы хоть как-то навести порядок в перегруженной детской головешке. У меня начинало громко колотиться сердце. Я не мог спать. Я не знал, что мне со всем этим делать! Мне поставили диагноз: пролапс митрального клапана. Я точно знал, что никакого пролапса у меня нет. Что в дальнейшем и подтвердилось.

Самое страстное. Мне хотелось верить в сказки и в мечты.

Вот