Европа - Ромен Гари

Все очертания еще сохраняли неясность. Ночные страхи были всего лишь произведением, которое ему нужно было бы записать.

Он не заметил, как она пришла. Когда он услышал ее смех, влившийся в первые песни рассвета, и обернулся, она стояла у подножия мраморной лестницы, немного театрально распахнувшей перед ней руки, одетая в белый пеньюар, словно позаимствованный у первых утренних туманов. Она держала поднос, соблазнявший фруктами, кофе и хлебом, в отливах серебра и сверкании хрусталя, и над всем этим танцевали осы, которые бросили розы, едва почуяли сахар.

— Вы, наверное, голодны? Один, без прислуги… Идите сюда. Завтрак подан. Я не могу к вам подняться: терраса видна из комнаты мамы, а она не расстается с биноклем… За вами наблюдают. Помните: мы еще не встретились…

Он спустился, и они вместе уселись на ступени. Обжигающий кофе, тосты, над которыми обнажались зубы Эрики, белые, почти как у ребенка, учтивое внимание к осам, мед… Некоторое время он просто смотрел на нее, такую светлую без черных одежд и теней, которых он немного боялся — они напомнили бы ему вчерашнее безумие, страх потерять ее навсегда.

— Вы меня вчера немного напугали…

Она положила на его руку свою и сказала:

— Я знаю, не будем об этом, хорошо?

— Простите.

Она чуть-чуть помрачнела, рассказывая, какое беспокойство внушала ей мать. Она должна была признать, что настойчивость, воскресившая историю двадцатипятилетней давности, отдает сумасшествием. Ма все время переживала свою любовь к Дантесу и ту аварию, в которой он был неповинен, потому что машину вела она. Постоянные обвинения в низости и трусости, которые она ему предъявляла, в конце концов становились невыносимыми. Это был действительно чудовищный вымысел, ведь ее молодой любовник порвал с «хозяйкой замка» задолго до аварии.

Дантес небольшими глотками пил кофе. Он покачал головой.

— Очень трудно проследить все тайные пути души, — сказал он. — Да, машину вел не я, и к тому же я и в самом деле порвал с вашей матерью до того…

Посол вынул платок и отер лицо и шею, стараясь скрыть дрожание рук. Ему хотелось выкрикнуть правду, выбраться из лжи, но он никак не мог преодолеть психологический барьер, такой прочный, как будто его строил каменщик.

— И чтобы раз и навсегда с этим покончить… — Он пытался сдержаться, но сумел только отсрочить позорную минуту, отхлебнув еще один глоток кофе. — Не знаю, открывал ли я вам истинную причину нашего разрыва…

Она засмеялась чуть-чуть грустным смехом и слабо шевельнула рукой:

— О, вам совершенно не нужно этого делать. Мне известно мамино прошлое. Замок Лебентау… Лучший бордель в Европе, но все-таки бордель. Ma была бандершей. Я часто удивляюсь, как это на мне не отразилось… Хотя кто знает?

Она с грустью отвернулась и посмотрела на озеро.

— То, что Жард называет моим бегством, эти состояния… бессознательности, а потом забвения… амнезии, если угодно, — возможно, они объясняются как раз тем, о чем я узнала слишком рано или слишком быстро. В двенадцать лет кое-кто взял на себя труд просветить меня насчет маминой профессии…

Дантес почувствовал настоящую ненависть к Барону, а может быть, и к себе. Ему казалось, что этот мерзавец манипулировал шахматными фигурами с бессмысленным макиавеллизмом, ради одного только удовольствия посмотреть на свою виртуозность, и слезы нимало не тревожили его.

— Я только хочу сказать, Эрика…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Вы порвали с мамой, потому что у нее были другие любовники, одновременно с вами.

Дантес был совершенно растерян. Как она узнала? Он никогда ничего не говорил. Это было бы бесчестно…

— Не понимаю, зачем мы все это обсуждаем, — сказал он.

— Ну, видимо, это сильнее нас…

Она взглянула на него, и утро затуманилось.

— Не плачьте, Эрика. Прошу вас.

— И еще я думаю, что мы никогда не сможем этого преодолеть, мой милый посол. Вы знаете, что она хочет меня за вас выдать, но чтобы потом я отказалась от вас и заводила любовников, чтобы вас унизить? Иногда я ненавижу ее. Эта месть старомодна и отдает салонными проклятиями и развратом всяких бездельников в стиле «Опасных связей»… И я подозреваю, что она замышляет нечто еще более ужасное…

Эрика отвернулась, потом снова посмотрела на него и улыбнулась:

— На самом деле ей бы хотелось, чтобы я толкнула вас на самоубийство… Правда заключается в том, что она безумна и что это… наследственное…

Она тихо прижалась головой к его плечу, и он погрузился в ее волосы, где, казалось, укрылась первозданная непорочность мира. Она пробыла с ним все время, пока солнце шло к зениту итальянского августовского дня. В комнате, за толстыми стенами, под неподвижно летящими по плафону голубыми и пурпурными божествами, на темной кровати, защищенной тяжелым пологом от избытка света, который делает объятия более грубыми, он познал нежность, мягкость, затмившие воспоминание о той, другой женщине, которую он не обнимал на островке посреди озера, на который не приплывал. Ласки сообщали ему прозрачность и переменчивость, они стремились к поверхности самого Времени и делали бесплотным все, что раньше обладало тяжестью. Теперь Дантес был лишь пробором в волосах, мякотью губ со множеством вкусов, холмами и бороздами, которые дышали под его пальцами, и этого было достаточно, чтобы продлить существование вне себя, в дыхании, которое мешалось с его дыханием, чтобы на неопределенное время отсрочить вспышку, в которой уже не будет счастья, но одно лишь наслаждение. В такие минуты вы защищены от всего, что приказывает, требует, настаивает, принуждает. Позже, когда их дыхания вновь разъединились, а время вспомнило о своих обязанностях, она немного отодвинулась, чтобы увидеть его глаза, потом снова прильнула к его груди, крепко прижалась к нему, обхватила руками.

— Мне нужно помочь, — сказала она. — Меня нельзя оставлять. Я боюсь этих «отсутствий»…

— Вы ничего не помните?

— Ничего. Один или два раза мне являлись вы, в старинном костюме, потом… дальше не помню… Мне кажется, что я встречаю вас повсюду, но больше я не знаю ничего. И такое впечатление, будто это длится дни и дни… однажды я очутилась где-то в Париже, вся в грязи и страшно голодная…

Он сжал ее запястья.

— Еще мне нужно помочь защитить вас.

— Мне кажется, Жард скрывает от меня правду. Как вы собираетесь бороться с тем, что заложено в вас генетически?

— Свалить все на гены — самое легкое. Есть еще воля…

Она откинула покрывало, подобрала несколько шпилек и пошла к зеркалу, волосы струились по ее спине и ускользали, не желая укладываться в прическу.

— Не забудьте, — сказала она. — Сегодня в девять часов…

Она завернулась в свой пеньюар и приблизилась к двери. Прежде чем выйти, она обернулась с почти умоляющим выражением лица, как если бы она знала, и исчезла. Дантес встал, налил себе портвейна и позвонил Жарду. Тот пообещал выехать из Парижа как только сможет и, к изумлению Дантеса, через несколько минут вошел в гостиную.