Вилла в Италии - Элизабет Эдмондсон

— Получение докторской степени в Кембридже. Очень счастливый день. А вот моя мать — тоже видите какая счастливая.

— А кто эта молодая женщина рядом с ней? — спросила Марджори.

— Это Мэрилин.

— Мэрилин?

— Моя жена. Мы поженились вскоре после того дня. Вот мы перед бюро, где регистрировали наш брак. Еще один счастливый день.

— Я и не думала, что вы женаты, — выпалила Воэн и тут же прикусила язык — в настоящее время Джордж настолько явно производил впечатление человека одинокого! Что же сталось с этой улыбающейся хорошенькой кудрявой Мэрилин?

— Она умерла во время войны, — словно отвечая на ее вопрос, пояснил Хельзингер, глядя куда-то в пространство и видя там что-то ведомое лишь ему. — Не от бомбы или снаряда. У нее был туберкулез. И конечно, в то время не могло быть и речи о поездке в Швейцарию, где горный воздух мог бы ее исцелить. Английский климат недобр к туберкулезным больным — нет ни солнца, ни сухого воздуха, которые излечивают легкие. И это было еще до изобретения антибиотиков. Так что… она умерла. В двадцать три года.

Джордж выпрямился.

— Эта Беатриче Маласпина нас дурачит. Я, как и Марджори, совершенно не понимаю, каким образом она завладела этими фотографиями. Марджори, а вот вы, в брюках. Как можете вы выглядеть такой жизнерадостной при такой тяжелой работе?

— Вкалываю ради победы. Это было в сорок втором году. Я всегда счастлива, когда копаюсь в земле. Вы можете спросить, как человек мог быть счастлив в такие мрачные времена, но — да, тогда я была счастлива. Да, уставала на тяжелой работе — водила «скорую помощь» и откапывала пострадавших — и жизнь была такой трудной. Вы все это помните, Джордж. Но я дружила, любила, мне тогда хорошо писалось, когда удавалось выкроить драгоценные минуты, чтобы посидеть за пишущей машинкой.

— А вот еще одно ваше фото, — улыбнулась Делия. Люциус засмеялся.

— Не знаю, кто выглядит более испуганным — вы или лошадь.

На фотографии Марджори сидела верхом на разукрашенной лошади, которую какая-то женщина держала под уздцы и улыбалась Марджори.

— Это Полли. Девушка, не лошадь. Коня звали Дженкинс, уж не знаю почему. Поли была моей школьной подругой, которая убежала из дому и поступила в цирк. Лошадей просто обожала. Где-то она сейчас, хотелось бы знать? До войны я ходила им помогать. Цирковой народ чувствительный, закрытый, обособленный, но уж если признает тебя, то очень добрый. Она вышла за воздушного гимнаста и уехала в Америку. — Марджори повернулась к Люциусу, лицо ее светилось радостью воспоминаний. — Может, вы видели их, когда в юности ходили в цирк?

— Может, и видел. Я любил выступления воздушных гимнастов. А это очень официальное фото, Марджори. Вы на нем счастливы?

— Да, потому что снимок был сделан для газет, когда вышла третья книжка — она стала моим первым бестселлером. А эта группа фотографий сделана в Клубе детективов. Как же Беатриче ухитрилась ими обзавестись? Ведь все, что происходит в этом клубе, не предназначено для общего доступа. Вот Дороти Сэйерс, а это Марджери Аллингхэм.

— А тот человек с обширным животом, должно быть, Гилберт Кийт Честертон, — догадался Люциус. — А кто тот парень с усами?

— Джон Кризи. Мы так хорошо проводили время все вместе на клубных обедах.

— Этот клуб до сих пор действует? — спросила Воэн.

— О да. Это особый институт.

— А вы все еще туда входите?

— Если вас приняли, вы являетесь пожизненным членом. Только я уже давно там не была. Не очень-то хочется бывать среди собратьев-писателей, когда они по-прежнему продолжают публиковаться, а ты за последние пять лет не написала ни строчки.

— А это кто? — спросил Уайлд, кивая на странный снимок. Сосредоточенно уставившись в объектив фотокамеры, Марджори фотографировала другую женщину, а та выглядывала из-за разукрашенной ширмы с дерзким и фривольным выражением лица, выставив стройную ножку в сетчатом чулке и красной атласной тапочке.

Губы писательницы сжались.

— Это именно то, о чем сказала Делия. Я была счастлива в тот момент, но сейчас смотреть на эту фотографию не доставляет мне никакого удовольствия. Вайолет одевалась для пантомимы, в которой мы обе принимали участие. Она играла роль Прекрасного принца. Благотворительное мероприятие в Артс-клубе.

— А кого вы играли? — спросила Воэн.

— Не вдову Туанки, на тот случай если вас это интересует. Ее играл актер Джош Невилл. Я была Злой Ведьмой Запада.

Певица просматривала тем временем фотографии с изображением Люциуса.

— Вот здесь вы в шортах и майке, побеждаете в состязании по бегу. Какое ликование написано у вас на лице!

— Забег на сто ярдов, подготовительная школа, — пояснил Уайлд. — А это я в колледже. Играю Робина Оукэпла в «Редди-горе». Делия, вы знаете неких Гилберта и Салливана?

У Марджори был довольный вид.

— Вы поклонник Гилберта и Салливана? В наши дни они ставят ужасные спектакли в своем «Савое», но их музыка и юмор мне по-настоящему нравятся.

— Я тоже пел в мюзиклах Гилберта и Салливана, — неожиданно вставил Джордж, что прозвучало еще удивительнее. — Играл Канцлера в «Иоланте».

Все посмотрели на Воэн.

— Мне они тоже нравятся, — ответила та. — Должна признаться.

— Ну что ж, — подвела итог Марджори, — получается, Люциус, у вас не было счастливых моментов со времен того школьного спектакля. По крайней мере таких, на которые Беатриче Маласпина сумела наложить руки. А нет, ошибаюсь. Кто эта обворожительная женщина?

Банкир на миг испытал замешательство, потом улыбнулся.

— Вот снимок, который не вызывает во мне никакой печали. Это моя бабушка по материнской линии. Ну, разве она не прелесть? А видите портрет за ее спиной? Это мой дедушка. Посмотрите на его озорной взгляд.

— Вы очень на него похожи, — заметила писательница.

— Не очень хорошо его помню, поскольку он умер, когда я был совсем маленьким. Дедушка был много старше бабушки. Она его очень любила. Его все любили. Даже мой отец, который не слишком жалует родственников по той линии, считая их беспутными, говорил, что дед был человеком, которому Бог отпустил больше обаяния и доброты, чем любому другому на его памяти.

— И ваша мать унаследовала это обаяние? Поэтому ваш отец в нее влюбился?

— Нет, она унаследовала красоту своей матери, потому что моя бабушка, безусловно, была красавицей…

— Она очень хороша даже и на этой фотографии, — согласилась Марджори. — Ей сейчас, должно быть, где-то за семьдесят?

— Да. Только у моей матери нет обаяния. Как и доброты, — прибавил он себе под нос.

— Но у вас это обаяние есть, — ответила писательница так же тихо, однако Делия все же услышала.