Держава богов - Н. К. Джемисин

– Ты безумен. Предполагается, что мы вложим всю эту мощь в твои руки, и только демоны знают, как ты употребишь ее. Ну уж нет. Покинь это место, Каль. Хватит уже с нас твоей помощи.

Мне было больно. Незавершенная маска… Она напомнила мне Вихрь: сошедшая с ума мощь, творение, пожирающее самое себя. Я не был еще смертным в достаточной степени, чтобы не чувствовать ее власти. Однако плохо мне было не только от этого. Что-то еще наваливалось на меня подобно надвигающемуся приливу, норовя свалить на колени. Присутствие маски обострило мое божественное восприятие, позволив это почувствовать, но плоть была слишком человеческой и не могла выносить такое могущество, сжатое в тесном объеме.

– Ты кто? – спросил я Каля на нашем языке, выталкивая слова между судорожными вздохами. – Элонтид? Расхожденец?..

Только этим и можно было объяснить исходящие от него мятущиеся токи. Решимость и скорбь, ненависть и влечение, честолюбие и одиночество. Вот только откуда взяться на свете еще одному элонтиду? Родиться во время моего заточения он просто не мог, ибо Энефа была мертва и боги на тот период утратили способность плодиться. И кто мог родить его? Единственным из Троих, кто мог создать его, был Итемпас, но Итемпас не путался с богорожденными.

Каль улыбнулся. К моему удивлению, в улыбке не читалась жестокость, была лишь та необычная скорбная решимость, которую я отметил в его голосе еще во сне.

– Энефа мертва, Сиэй, – тихо ответил он. – Не все ее труды с нею исчезли, но некоторые все же пропали. Я вот помню. И ты вспомнишь – со временем.

Вспомню – что?

забыть

Забыть – что?..

Каль вдруг зашатался, кое-как устоял, схватившись за дверь, и вздохнул.

– Хватит, – сказал он. – Покончим с этим позже. Пока же прими совет, Сиэй: разыщи Итемпаса. Только его сила может спасти тебя, да ты и сам это знаешь. Разыщи его и живи так долго, как сможешь. – Когда он выпрямился, стало видно, что у него зубы хищника, острые, точно иголки. – И когда придет время умирать, умри богом. От моей руки. В битве.

И он исчез. Я остался один, беспомощный, разрываемый буквально на части могуществом маски. Моя плоть снова пыталась распасться, и больно было так, словно ей это уже удалось. Я закричал и потянулся к кому-то – все равно к кому, – ища избавления. Нахадот… Нет, только не он. И не Йейнэ. Я не хотел, чтобы они приближались к этой маске: почем знать, что она могла с ними сделать? Но мне было так страшно… Я не хотел умирать. Не сейчас.

Мир вокруг меня вдруг свернулся. Я проскользнул сквозь него, хватая ртом воздух…

Грубые руки ухватили меня, перевернули на спину. Надо мной возникло лицо Ахада. Не Нахадот, конечно, но до чего же похож. Он хмурился, осматривая и ощупывая меня, пуская в ход иные чувства. Вид у него был озабоченный.

– А тебе не плевать, – сказал я, уже уплывая куда-то.

После чего на некоторое время перестал думать.

Проснувшись, я рассказал Ахаду обо всем, что видел в Дарре, и у него на лице появилось довольно странное выражение.

– Совсем не то, что мы подозревали, – пробормотал он вполголоса. Потом посмотрел на Ликую – та стояла у окна, сцепив за спиной руки, и смотрела на тихую в этот час улицу. В этой части мира близился рассвет. В «Гербе ночи» подходил к завершению рабочий день.

– Созови остальных, – велела она. – Встретимся завтра вечером.

В общем, Ахад отпустил меня на весь день, для начала приказав слугам снабдить меня едой, деньгами и новой одеждой, поскольку прежняя мне уже не годилась: я опять повзрослел, на этот раз уже лет на пять, одним махом проскочив последний этап телесного роста. Я сделался на два дюйма выше и отощал еще больше, превратившись едва ли не в скелет. Мое тело преобразовало имеющуюся плоть, перелив ее в новую форму, и ее едва хватило, не говоря уже об излишках. Теперь мне было прилично за двадцать, и детство безнадежно осталось в прошлом. Божественное ушло, осталось лишь человеческое.

Выйдя на улицу, я отправился в дом Гимн. В конце концов, ее семья вроде как содержала гостиницу, а поскольку теперь у меня имелись деньги, поход туда имел смысл. Гимн испытала явное облегчение, увидев меня. Изменения в моей внешности немало озадачили ее, и она даже притворилась, будто встревожена. Ее родители мне не слишком обрадовались, но я пообещал не пускаться на подвиги в непосредственной близости от их дома. Это было просто, поскольку теперь я ничего не мог.

Они поселили меня в комнате на чердаке.

Там я слопал всю еду из корзинки, что упаковали для меня Ахадовы слуги. Корзинка была немаленькая, но и дожевывав последний кусок, я все еще чувствовал голод. Тем не менее насытился я достаточно, чтобы уделить внимание другим нуждам. Я свернулся калачиком на постели (жесткой, но чистой) и стал смотреть, как в единственном окне встает солнце. Мои мысли занимала одна тема – смерть.

Вероятно, теперь я могу убить себя. Обычно богу бывает не так-то просто наложить на себя руки – уж очень мы существа жизнерадостные. Даже если мы усилием воли отказываемся от существования, насовсем это не срабатывает: рано или поздно мы забываем, что вроде как умерли, и снова принимаемся мыслить. Йейнэ может меня убить, но ее я никогда об этом не попрошу. Некоторые мои родственники, а также Наха могли бы и сделали бы это, ибо понимали, насколько невыносимой может сделаться жизнь. Однако в них я более не нуждался. События двух последних вечеров подтвердили то, о чем я и раньше подозревал: то, что в прошлом лишь ослабило бы меня, теперь могло прикончить. Так что, если у меня хватит решимости вытерпеть боль, я смогу умереть, когда пожелаю: достаточно лишь предаваться мыслям, идущим против моей природы, пока я не превращусь в старика, а затем и в бездыханное тело.

А может, все даже проще. Теперь я волей-неволей должен есть, пить и испражняться. Это означало, что я мог страдать от голода и жажды, а кишки и прочие органы стали не только данью традиции – я в них в самом деле нуждался. И, если их повредить, они заново не отрастут.

Так каков же он, самый захватывающий способ самоубийства?

Кончина от старости меня точно не привлекала. В этом Каль был совершенно прав. Если уж помирать, я предпочел бы умереть в своем естестве, будучи если не ребенком, то, во всяком случае, Сиэем Плутишкой. Я всю жизнь ярко сиял. Так почему бы не просиять и в смерти?

Я решил, что дождусь наступления пожилого возраста. Уж к тому времени я точно успею изобрести что-нибудь интересное.

С этой жизнеутверждающей мыслью я и заснул.

Я стоял на утесе за пределами города, упоенно созерцая чудо: Небо-в-Тени и зеленую громаду Мирового Древа.

– Привет, братец.

Я обернулся, моргая, хотя не очень-то и удивился. Когда самые первые смертные отрастили мозги, способные на нечто большее, чем поддерживать биение сердец и думать о пище, мой брат Нсана нашел удовлетворение в случайных хитросплетениях их сновидческой жизни. До того он был странником и моим любимым товарищем по играм, таким же необузданным и свободным, как и я. Только в нем всегда сквозила некая грусть. Опустошенность. До тех пор, пока смертные не начали видеть сны. Это и наполнило его душу.