Вера против фактов. Почему наука и религия несовместимы - Джерри Койн

Утверждения об иных способах познания часто сочетаются с обвинениями в сциентизме[17]: говорится, что наука и те, кто ей занимается, превышают, так сказать, свои полномочия. Сциентизм рассматривается как непрошенное вторжение науки в разные области – философию, гуманитарные науки, этику и даже теологию. Вот примеры того, что Стивен Джей Гулд в речи в защиту непересекающихся магистерий назвал нарушением границ со стороны науки. Как смеет, говорят критики, наука рассказывать нам хоть что-то о морали и эстетике?

Если взглянуть на примеры того, что относят к сциентизму, легко увидеть, что они очень разные и часто никак друг с другом не связаны. Физик Иан Хатчинсон видит в них попытку применить научные методы в дисциплинах, где они бесполезны, и ответить на «великие вопросы», вроде как зарезервированные за теологией:

Философ Сьюзен Хаак, с другой стороны, рассматривает сциентизм как отказ науки от признания собственных ограничений вместе с проблемами, которые это порождает:

Наконец, врач и специалист по биоэтике Леон Касс описывает сциентизм как попытку заместить религию – и все остальное – наукой. Эта стратегия, утверждает он, может подорвать саму структуру западного общества:

Общее между этими столь разными понятиями сциентизма одно: все они имеют неодобрительную окраску. Более того, статья «сциентизм» в «Оксфордском спутнике философии» начинается так:

А завершается эта статья так:

Но зловещие предостережения Касса все же преувеличены. Опасности сциентизма, как его ни определяй, практически не существует. Чтобы разобраться в этих предполагаемых опасностях, сгруппируем определения в несколько отдельных категорий. Понятие «сциентизм» обычно означает одно или более из следующих четырех утверждений. Во-первых, естественные науки – единственный источник достоверных сведений о Вселенной, то есть единственный надежный «способ познания». В качестве альтернативы сциентизм может означать, что гуманитарные науки тоже следует включить в эту категорию. То есть такие области, как история, археология, политика, мораль, живопись и музыка, следует рассматривать исключительно через призму науки и везде, где это возможно, применять научные методы. Сциентизм может также относиться к идее о том, что вопросы, на которые не может ответить наука, вообще не стоят рассмотрения или обсуждения. В эту категорию попадают вопросы морали, образа жизни, красоты, эмоций и, разумеется, религии. Самое изобличительное определение сциентизма – идея о том, что ученые надменны, лишены скромности и не любят признавать, что порой ошибаются.

Что касается первого утверждения, я бы сказал, что наука, широко рассматриваемая как приверженность рациональности, эмпирическим наблюдениям, проверяемости и возможности опровергнуть, в самом деле будет единственным способом получения объективного (в противоположность субъективному) знания о Вселенной. Я бы сказал также, что дисциплины, которые обычно не относят к естественным наукам (такие как экономика и социология), также могут вырабатывать знание, если пользуются научным методом. Наконец, математика и философия вырабатывают более ограниченный род знания: логический результат некоторого набора аксиом или принципов. Поэтому в первом смысле я, как и большинство моих коллег, действительно виновен в сциентизме. Но в этом смысле сциентизм – это добродетель, при которой прочность убеждений пропорциональна качеству и количеству свидетельств в их пользу.

Некоторые члены академического сообщества, такие как Эдвард Уилсон и Алекс Розенберг, действительно утверждают, что со временем все области исследования, включая и гуманитарные дисциплины, не просто объединятся с наукой, но будут ей поглощены. Философ Джулиан Баггини доказывает бессмысленность такого поглощения: «К примеру, история, возможно, в конечном итоге определяется не чем иным, как движением атомов, но невозможно осмыслить битву при Гастингсе, исследуя взаимодействия фермионов и бозонов».

Это обвинение несправедливо. Ни от одного ученого я никогда не слышал, что знание физики элементарных частиц помогает разобраться в истории. (Разумеется, многим из нас кажется, что, если бы мы владели недоступным идеальным знанием о каждой частице во Вселенной, мы могли бы, в принципе, объяснить любые макроскопические события.) Куда более распространенное утверждение таково: многие гуманитарные области, включая политику, социологию и литературоведение, можно было бы улучшить знаниями из эволюционной биологии и нейробиологии. И в самом деле, стоит ли в этом сомневаться? Неужели ни в одной из этих областей нет места эмпирическим исследованиям – неужели нельзя узнать ничего нового о человеческой психологии, если рассматривать ее как в том числе продукт естественного отбора?