Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

И когда после войны меня вместе со всем моим народом отправили в Норильск, я написал Фадееву: «Вы обо мне так хорошо говорили. Помогите мне».

Он ответил мне. Он не письмом ответил, потому что понимал, что письма на эту тему писать нельзя. Он мне ответил через близкого ему человека, который там работал. Женщина приехала и жила со ссыльным мужем. Он ответил так:

– Если бы, Давид, ты ограбил банк или убил человека, я бы еще мог тебе помочь. Но ты калмык, и я ничего не могу сделать.

– Ну и как ты к этому относишься? – зачем-то спросил я.

– Плохо, – сказал Давид. Но, как мне тут же стало ясно, имел в виду не то, о чем я спросил: – Не надо было писать.

– ?!

– Кайсын (Кулиев. – Б. П.) не писал. Он перед самым началом депортации получил Сталинскую премию. Это уже прошло все инстанции. Через Сталина. И только не было еще опубликовано. Когда же было принято решение о балкарцах, то несколько очень уважаемых русских писателей ходатайствовали, чтобы миновала Кайсына чаша сия как лауреата такой высочайшей премии. И согласился тот, чьим именем была названа эта премия. Но Кайсын сказал: «Если народ уходит, поэт должен быть со своим народом». И этот его «уход» продолжался тринадцать лет.

И без паузы Давид стал рассказывать, как однажды позвонили ему в Элисту из Дома литераторов и попросили приехать в Москву на вечер, посвященный Норильску.

Я вначале запротестовал: «Если на каждый вечер в Москву из Элисты ездить, ничем другим заняться нельзя будет».

Но мне говорят:

– Константин Михайлович очень уж просил. Он будет этот вечер вести.

Я и поехал.

О Симонове мы уже столько говорили с Давидом, что мне не надо было спрашивать, почему именно его приглашение стало решающим. Зная, что я принялся за документальный фильм о «Косте, Константин Михайловиче, К. М.», а там, может, и до романа дойдет, он заявил:

– Я не напишу. Не соберусь. А тебе обязательно расскажу несколько эпизодов. Надо обязательно собрать все, что помнят о нем живые, и написать. Не только серьезное.

Он давно хотел побывать в Калмыкии, просмотреть степь, но все никак время не мог выбрать. А тут звонит и говорит:

– Скоро юбилей, пятидесятилетие у Михаила Луконина. Я приеду к тебе, побуду дня два-три, а там и поедем в Волгоград. Там предполагалось отмечать событие.

Я обрадовался. Встретил его. Поехали ко мне. За столом он говорит: «Вообще у меня раньше норма была в застолье – не больше бутылки. А сейчас у меня норма – стакан».

Причем пил он только водку. Бутылку возил при себе в каком-то кожаном футляре. Появилась, говорил, такая мода пить коньяк, и не всегда бывает водка.

Через два дня сели в машину, поехали. Я говорю:

– Я, Константин Михайлович, – так я его звал, а он меня – Давидом, – еду без подарка. А у калмыков с древности такой обычай: едешь, подари что-то из скота. Так что подарим, говорю, барана.

– А где же мы его возьмем?

– Сейчас подъедем к отаре…

– Так это ж надо оформлять, много времени займет.

– Нет, Константин Михайлович, – смеюсь я, – у нас не оформляют.

Подъезжаем. Я уверен, что чабан меня узнает. Даже не представляюсь.

– А вот это, – говорю, – писатель, который в десять раз значительнее и известнее меня.

Он, конечно, Симонова тоже узнал. У него огромная была популярность. Невиданная. Тут у чабана одна была забота, как бы подобрать такого барана, который бы подходил к случаю. Выбрали барана. Связали его за задние и передние ноги. Положили в багажник. Поехали в Сталинград.

Луконин жил на восьмом этаже. Вытащили этого барана. Он, конечно, идти не хочет, я суечусь, Симонов стоит рядом, достал трубку, знай себе большим пальцем табак приминает.

Я говорю:

– Константин Михайлович, вы, как старший брат, помогите немного.

Он смутился:

– А что надо делать? Я говорю:

– Я его буду дергать за передние ноги, а вы толкайте под зад. Вот так барана мы и доставили на восьмой этаж. Звоним.

Открывают. Мы барана вперед. В квартире переполох. Тем более что самого Миши нет. Уехал встречать очередных гостей. Мы-то неожиданно. На машине. Что делать с бараном?

– Ну, – говорю, – поставьте его пока в ванную. Отвели.

На следующий день торжественное заседание в театре. Я, выступая, говорю, как мы с Симоновым барана привезли.

Вечером банкет у Луконина дома. Всю квартиру в стол превратили. Грузины обижаются. Говорят:

– Миша, мы тебе полсамолета зелени привезли. А зелени за столом не видно.

Луконин говорит:

– Да вот Кугультинов мне барана живого привез. Кормить чем-то надо. Вот мы и пустили его пастись в вашей зелени.

А барана самого тоже сдали куда-то. Не резать же его. Вот как наш с Симоновым подарок обернулся.

Еще раньше, во время его, Симонова, «почетной ссылки» в Ташкент, там проходила Конференция писателей стран Азии и Африки. Симонов пригласил кучу народа, в том числе Давида и эмигрировавшего в Сенегал гаитянского поэта Жана Бриера, поужинать, куда-то за город, в чайхану. Он же там все знал, и его все знали. И вот выяснилось, что в этот день Бриеру исполнилось 60 лет. Никто не вспомнил. Сколько там было специальных организаторов, референтов… А он один знал и вспомнил…

Тут Давид пустился в рассуждения о тех, кто упрекал Симонова за то, что он всегда был в любимчиках – и в одну пору, и в другую, и в третью.

– На это я отвечаю, что и я воевал с именем Сталина на устах, воевал, потому что верил тогда этому имени. Потому что в ту пору, так уж случилось, – сокрушенно вздохнул Давид, – его имя и его руки были для меня чистыми.

А если бы это имя не было бы для меня тогда чистым, а я бы его трепал на языке, я бы потерял себя. Вот так было и для Константина Михайловича.

Ну ладно, я приехал, – продолжал Давид свой рассказ о Норильске. – Прихожу на вечер. Меня, как потерпевшего, сажают в президиум. Смотрю, в одном ряду сидят бывшие начальники никель-комбината до XX съезда. Среди них и начальник лагеря, в котором я сидел. В другом ряду, как бы отделившись от них, – начальники комбината после XX съезда.

В зале полно лауреатов, Героев, а все бывшие мои товарищи по несчастью.

Симонов ведет, каждого представляет. Вот Булатику дал слово. Тот с гитарой в руках поет, мол, давайте говорить друг другу комплименты. Закончил, сел рядом со мной. Я ему говорю, Булат, говорю, вон, видишь, сидит начальник лагеря, где я срок отбывал. Вот и давай, он мне будет говорить комплименты, а я ему. Как ты на это посмотришь? Он смутился. Говорит, извини, я как-то не подумал.

Потом Солоухин выступает, приветствует строителей нового города, говорит о счастье трудиться и строить такой город.