Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

Измученные жаждой и кровоточащими ранами, римляне ждали рассвета с ужасом, но вставшее солнце осветило лишь пустую равнину. Гунны ушли.

* * *

Решение Аттилы позволить остаткам разбитой восточной армии уйти гуннские командиры восприняли как достойное одобрения презрение к не принимаемому в расчет противнику. Да и могло ли прийти им в голову, что вызвано оно было тем, что Аттила испытывал отвращение к самому себе? Для своих людей он был героем-победителем, принесшим гуннам несметное количество золота и трофеев, заставившим бояться их весь мир. Для самого же Аттилы то был пустой триумф. Не этого он желал для своего народа. Мечты о Великой Скифии разбились вдребезги; присланных Аэцием советников он отправил восвояси. Будущие поколения будут помнить Аттилу не как второго Цезаря или нового Александра, а как Бича Божьего, варвара, повсюду сеявшего смерть и разрушения в невиданных доселе масштабах.

Мы не знали, где находились — на небесах или на земле, так как на земле не бывает такого великолепия или такой красоты.

Доклад посланников князя киевского Владимира о Константинополе. X в.

— Золото, много золота… Пошлем туда посольство за богатыми дарами… На них со всех сторон наседают враги — персы, исаврийцы, сарацины, даже темнокожие народы из далекого южного Аксума, поэтому они дадут нам все, о чем мы попросим… Золото, золото… — Совет, собравшийся для того чтобы определить дальнейшую политику племени в отношении Восточной Римской империи, превратился в балаган: жадность и возросшая после ошеломительного разгрома римлян под Херсонесом самоуверенность побуждали гуннов требовать от проигравших все больших и больших податей. После битвы Анатолий, военный командующий восточного диоцеза, вынужден был просить Аттилу о мире. В итоге римляне и гунны пришли к соглашению, условия которого оказались гораздо жестче условий Маргского договора, но не принять их Восток не мог.

«Дикари, — подумал Аттила с презрением, — самые настоящие дикари. Недальновидные варвары». Пожелав навязать Восточной империи столь унизительные условия, его люди забыли о главном правиле кочевого племени: поверженного врага не уничтожают, с ним водят дружбу и его поддерживают, становясь, в процессе этого, еще сильнее и могущественнее. Гунны изменились, а жаль. В головах теперь у них только одно — золото. Оно сделало их жадными, и, победоносно шествуя на запад, гунны окончательно ушли из родных степей. Чем дальше они продвигались на запад, тем меньше попадалось на их пути пастбищ, на которых мог бы пастись их скот, и в конечном счете прежняя свободная кочевая жизнь канула в лету. Вот еще одна причина, с грустью подумал Аттила, по которой следовало бы примириться с римлянами, а не обирать их до нитки.

Но будучи вынужденным играть роль могущественного завоевателя, вселяющего ужас во врагов и надежду на светлое будущее в свой народ, он заверил Совет, что отправит в Константинополь несколько посольств, якобы для наблюдения за исполнением условий договора. Запуганный имперский двор, решил Аттила, сочтет за благо успокоить своих завоевателей, одарив посланников ценными подарками, подтвердив тем самым свою слабость и превосходство гуннов.

* * *

— Сайгаки! — закричал конюх Ульдина, указывая на медленно перемещавшиеся по пыльной долине крошечные точки. Когда-то эта земля была частью Дакии, провинции, оставленной римлянами более полутора десятков лет тому назад. «До чего ж острое у парня зрение — как у ястреба, — восхищено подумал Ульдин, — надо же, узнал антилопу с такого расстояния!» Едва разменявший пятый десяток лет, Ульдин был уже старейшиной гуннского Совета и отличался недюжинной прозорливостью, здравомыслием и умением со всеми, даже с римлянами, находить общий язык. Именно за эти качества Аттила включил его в состав первого гуннского посольства в Константинополь, откуда Ульдин сейчас и возвращался. Впереди, на небольшом отдалении, ехал второй посол, молчаливый человек, предпочитавший уединенность. Позади Ульдина, окруженный конюхами, слугами и переводчиками из посольской свиты, следовал продовольственный обоз, доверху груженый ценными дарами имперского двора.

«Но гораздо менее ценными, чем то, что неуклюже бежит рядом со мной», — с гордостью подумал Ульдин. Во время своего пребывания в Константинополе он как-то раз, гуляя по дворцовому саду, повстречал человека, ведшего на поводке некое неизвестное ему животное. Покрытое короткой темно-желтой, с черными пятнами, шерстью, с головой кота и длинным хвостом, животное это чем-то походило на леопарда, но имело длинные ноги и сильную грудную клетку, какие бывают у гончих собак. Сгорая от любопытства, Ульдин спросил у дрессировщика, пожилого гота, которому, как выяснилось, удалось избежать высылки из империи во время осуществленного предыдущим императором Великого Изгнания готов, что это за животное. Старик отвечал, что это youze или chita, гепард, привезенный из Персии и развивающий невероятную скорость. «Блиц — так я его зову», — сказал гот, — «на моем языке это значит “молния”».

Существо это так понравилось Ульдину, что, когда настало время уезжать, он попросил императора разрешить ему взять с собой Блица взамен всех прочих подарков. Феодосий был против, но его сестра, Августа Пульхерия, с мнением которой императору, судя по всему, приходилось считаться, проявила неожиданную щедрость, дозволив Ульдину забрать и гепарда, и остальные дары.

На обратном пути — а от Константинополя до Трансильвании не менее тысячи миль — у Ульдина было достаточно времени для более близкого знакомства с Блицем; он часами разговаривал с гепардом и кормил его с рук. Такое внимание не осталась без ответа: Блиц часто вызывался сопровождать своего нового хозяина во время конных прогулок и спал рядом с ним по ночам.

Теперь же, чувствуя, как закипает в предвкушении погони кровь, Ульдин слез с лошади и надел на голову гепарда кожаный колпачок. Прикрепив к серебряному ошейнику Блица длинный повод, он вновь запрыгнул в седло и, приказав конюху следовать за ним, направил коня к стайке сайгаков. Быстро покрыв большую половину разделявшего их расстояния, Ульдин повернул влево, во фланг, чтобы не спугнуть антилоп, готовых при малейшем намеке на опасность сорваться с места.

В пятистах шагах от сайгаков Ульдин спешился и накинул поводья на голову лошади, подав тем самым ей знак стоять тихо. Он уже наметил цель: желтовато-рыжий сверху, кремово-белый снизу, с причудливо расширенным горбатым носом — сайгак-самец, определил по лировидной формы рогам Ульдин, — безмятежно щипал траву в стороне от общей группы. Отстегнув поводок и держа Блица за ошейник, Ульдин снял с его головы колпак. Напрягшись, гепард едва не вырвался из ослабленной хватки.

— Давай, Блиц, — прошептал Ульдин и отпустил ошейник. Гепард медленно пополз — нет, поплыл! — по земле в направлении антилопы, используя каждую кочку, каждый куст в качестве своего преимущества. Навострив уши, сайгак учуял наконец приближающуюся опасность и успел предупредить о ней стаю, которая тут же с грохотом унеслась прочь, но сам спастись не сумел — стремительно рванув вперед, гепард настиг жертву в доли секунды. Сбив антилопу с ног одним ударом лапы, Блиц распорол ее глотку и начал высасывать хлынувшую из разорванных артерий кровь.