Дорога запустения - Йен Макдональд

– Как тебя зовут?

– Рядовой Мак-Нотон Беллью, номер 703286543.

– Кто твой командир?

– Маршал Кинсана, мэм. Маршал Марья Кинсана.

Марья Кинсана. Ну-ну. Арни Тенебрия не послала условия отказа вырезанными на спине рядового Мак-Нотона Беллью, как планировала. Паренька отпустили живым, целым и невредимым у границы района боевых действий с приветствием от полководца полководцу в руке и связкой высохших голов на поясе.

После Холма 66 Арни Тенебрия стала спокойной и опасной. На сцену вышел еще один Космический Принцип. Аватар Мстительницы. Достойно удивления то, что все человеческие раздоры и конфликты есть символическое отражение горней борьбы Сил Космоса, и каждый момент настоящего – всего лишь фрактал прошлого, воспроизводящего себя вновь и вновь. Теперь фигуры расставлены, Гёттердеммерунг готов пасть, Последняя Труба – вострубить, и она, Арни Тенебрия, сразится с Марьей Кинсаной: Пустошительница против Мстительницы, как всегда было и всегда будет.

Кряж Донохью, Дхармштадт, Алый Мост: три сокрушительных поражения за столько месяцев. Арни Тенебрия часами сидела на полу, скрестив ноги, одна в своей палатке и размышляла о себе. Вокруг суетились лейтенанты и капитаны, маленькие мышки, спешащие с докладами о капитуляции, бойне, уничтожении. Они ничего не значили. Люди – куклы, пляшущие под барабаны богов. Ладони Арни Тенебрии забили по грязному полу: там-тарам-тарам-там-там. Они с Марьей Кинсаной – маленькие барабанщицы, там-тарам-тарам-там-там.

Она созвала все оставшиеся силы, меньше двух регулярных дивизий, и отступила в чащу священного Леса Хриса для подготовки к последнему бою.

Стена. Сложена из древнего серого камня, без раствора; в половину человеческого роста, вроде ничего особенного. Но это была особенная стена. Как и все стены, эту делало особенной то, что располагалось по обе ее стороны; эта стена могла не впускать, или не выпускать, или просто разделять. По одну сторону стены было картофельное поле, по-утреннему туманное, серое и холодное, как старая картофелина. В поле стоял воздушный транспорт «Вифлеем-Арес-Стали» BA 3627S «Восточное Просветление» с умолкшими двигателями, пустой, люки нараспашку, зябкие клубы вползают в посадочные модули и окна люков. По другую сторону стены – Лес Хриса, Чащоба Девы, старейшее из всех юных мест мира: здесь св. Екатерина лично посадила стальными манипуляторами Древо Мирового Начала. Деревья жались к стене, склонялись над ней, дремучи и темны, как камни. Их листья достигали картофельного поля, их корни кое-где обрушили фрагменты древней сухой каменной кладки, однако граница устояла, ибо граница между лесом и полем была старше стены, ее увековечившей. То была исключительная стена, возведенная, чтобы не впустить мир в лес, а не чтобы не впустить лес в мир.

Данное обстоятельство окажется немаловажным для трех путников с рюкзаками, шагающих по опушке леса. Первые звуки шагов на лесной стороне стены лишили этих мужчин страны и родины; они – изгнанники. Путники слышали, как их взрывные устройства разносят легкач; деревья странно приглушили грохот; путники обрадовались – теперь им не вернуться домой. Дым от пожара на картофельном поле стоял столбом, как признание вины.

В первые часы путники нашли немало следов мимолетного пребывания в лесу человека: кучки серого древесного пепла, наполовину сгнившие и выдубившиеся шкурки зверей, неприглядные пустые консервы, которые, ржавея, мимикривали под лесную медь, – но чем дальше от стены и ближе к сокровенным кущам вел маршрут, тем меньше становилось признаков человеческого присутствия. Туман здесь ни во что не ставил солнце, задерживаясь в сырых ложбинах и лощинах, да и само солнце за потолком листвы казалось далеким и бессильным. Лес льнул сам к себе, поглощенный великой дремой корней, и трое путников устало брели меж старых как мир деревьев. Птицы здесь не пели, лисы не скулили, ягуары не скреблись, вомбаты не ворчали; даже голоса путников не нарушали дрему.

Той ночью изгнанники разбили лагерь под исполинскими буками, что уже росли во времена, о которых и старожилы не упомнят. Невообразимо высоко и далеко посверкивало в пятнистом от листьев небе лунное кольцо, костер казался маленьким и отчаянно храбрым; он притягивал из чащи темных тварей, кружащих на границе мрака. Раэль Манделья-мл. нес вахту и удерживал тьму на расстоянии света от костра, читая отрывки из блокнотов, которые отец дал ему перед побегом.

– Возьми их, – сказал отец. – Они для тебя, делай с ними что хочешь. Читай, жги, вытирай задницу, они для тебя. За все непутевые годы. Я их тебе возвращаю.

Страница за страницей полнились заумными математическими выражениями, выведенными изящным отцовским почерком. Это были переложения блокнотов д-ра Алимантандо, труда его жизни. Раэлю-мл. все это ни о чем не говорило. Он сунул блокноты в рюкзак и сидел, уставившись во тьму, пока его не сменил Севриано Галлачелли.

Ночью изгнанникам снился не-сон, анти-сон опустения; в таком сне символы и аллегории спящего ума вытекают из него, оставляя лишь изнуряющую голую черноту вроде пустых глазниц.

Утром трое прошли через павильон света, удерживаемого колоннами дубов. Потоки зеленого сияния проникали сквозь балдахин из листьев, рябили и пестрили рекой зелени, когда ветви покачивал ветер, но ни шелест, ни шорох от великого древесного волнения не достигали лесного дна. Даже звук еле переставляемых ног поглощал толстый мягкий лиственный перегной. Пополудни Севриано Галлачелли наткнулся на разбившийся разведывательный вертолет, насаженный на дерево. Экипаж привольно развалился в открытых люках; эти люди были мертвы так долго, что глаза им выклевали молчаливые сороки, а на языках вырос зеленый мох. Маленькое отверстие, узкое и прямое, как карандаш, прожгло насквозь крышу, пилота и двигатель.

– Лазеры, – сказал Севриано Галлачелли. Достаточная эпитафия на старую трагедию; трое продолжили свой нелегкий путь в чащу. До сих пор никто не сказал ни слова. В последующие часы они обнаружили немало напоминаний о войне и насилии: обрывки разодранного парашютного шелка, красиво развевающиеся на ветвях рядка вязов; измученный битвой скелет, сквозь ухмылку пророс папоротник; обугленные круги смятого перегноя на уединенной полянке; трупы, рассевшиеся между ветвей со странным оружием наперевес. Ближе к вечеру путники набрели на самое мрачное memento mori: на развилке в землю воткнута раздвоенная ветка, а на ее зубцы нанизаны человеческие головы – пустые глазницы, отодранные ласками губы, обрывки и клочки ободранной кожи.

Ночью трое легли поближе к костру, и вновь сны изгнанников вымыло дочиста.

Все утро они шли по пейзажу, изуродованному войной. Здесь бушевала великая битва. Деревья расстреляны в белую щепу, почва изрыта и изорвана кратерами и одиночными окопами. Землю тяготили свежие воспоминания о зверствах: сожженный одноместный крылопед, на месте пилота – пустота; фотография в рамке, красавица, «Со всей любовью, Жанель» в нижнем левом углу; вырубленная просека там, где упал двухместный истребитель, пропахав борозду в гумусе и зелени. Раэль Манделья-мл. взял фото красавицы и положил в нагрудный карман. Он нуждался в друге.