Ночь на площади искусств - Виктор Шепило

Карлик доедал третью порцию мороженого, купленного сержантом Вилли.

Мисс Фестиваль принимала поздравления. Жених ее тоже принимал поздравления.

Мария искала своего Анатоля.

Художник пил вино.

Пьяненький поливальщик разгуливал по городу с сигарой.

Франсиско рассказывал журналистам о «подлецах и негодяях», сплошь населяющих этот город. Они подменили не только петуха, но и его самого! Наверняка и музыкальные произведения подменили!

Любознательный Келлер возражал, но тем не менее что-то помечал в своем блокноте.

Дирижер репетировал Восьмую симфонию Шуберта.

Режиссер в твидовом костюме сидел в зале и делал пометки в своей карманной партитуре.

До открытия зала оставалось три часа…

Ткаллер проснулся от ощущения, что в комнате кто-то есть. Протянул руку — Клары рядом не было.

«Мне уже кажется, что за мной постоянно следят. Но откуда эта возня: шуршание, стук — словно маленьким молоточком? Спальня пуста…»

Тут Ткаллер увидел птичку, которая сидела на тарелке и клевала галету. Александр сквозь полусомкнутые ресницы наблюдал за пичугой и вдруг спугнул ее неловким движением. Воробей мгновенно сориентировался и вылетел в открытую форточку.

«Интересно, — думалось Ткаллеру, — воробей нашел выход. Он знал его, даже когда опасности еще не было… А я вот не знаю, где мой выход. И даже — где его искать… Странно, воробей знает, а я нет».

Ткаллер закрыл глаза, прислушиваясь к самому себе. Поначалу сознание тупо барахталось в потемках. Затем послышался гул, который перешел в ту самую мелодию — будто приглашение из будущего. Это приглашение появлялось в его жизни с самых малых лет. В такие минуты думалось о чем-то бесконечном, холодном, загадочном. Думалось о смерти. Вот и теперь Александр почувствовал, что смерть недалеко, и успокоил себя, что она и в самом деле недалеко — проживи ты еще хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. А что же дальше? Там? ТАМ?.. Мелодия исчезла, осталась звенящая пустота. Ткаллер встал, подошел к окну. Взгляд его остановился на церковном шпиле. До Бога не докричаться, а вот позвонить, что ли, пастору?

Ткаллер нашел в телефонном справочнике номер и, чтобы как-то начать разговор, спросил, получены ли пригласительные билеты на церемонию открытия.

— Получил и непременно буду. Но что у вас с голосом? Кажется, нам раньше с вами не приходилось разговаривать по телефону, но голос ваш кажется мне совершенно незнакомым. Что-то произошло?

— Не знаю, как вам и ответить. Не пойму, что происходит. Хотелось бы помолиться, но я, кажется, неверующий…

— Вера всегда покоится внутри нас, — ответил пастор Клаубер, — Обратитесь к своей душе, к совести и, поверьте, вы найдете утешение. Душа знает больше, чем рассудок.

— Господин пастор, меня мучают дурные предчувствия, даже неприятие себя…

— Груз прожитых дней гнетет вас. Груз нашей обыденной жизни состоит из неприметных мелочей, которые скапливаются поначалу незаметно, потом начинают тревожить людей с чуткой совестью, затем беспокоят острее, начинают мучить… Страшно довести себя до такого состояния… Оставьте бесплодные самоугрызения, обратитесь к церкви. Обретите веру… Вера — великое сокровище.

Дальше Ткаллер уже не слушал, выжидая момент, когда можно будет вежливо попрощаться. В сознании плыли обрывочные картинки: карнавал, гроза, старушки в канотье, Марши, журналисты, Режиссер… Режиссер. Вот в ком заключена опасность. Ткаллер поблагодарил пастора Клаубера, повесил трубку и, чтобы как-то переключиться, решил просмотреть свою речь, которую он набросал неделю назад. «Музыка — объединяющая, указующая свет… Музыкой преобразовать человека… К благородной цели неблагородных путей нет…» — все эти изречения казались теперь Ткаллеру высокопарной чепухой во вкусе Мэра. Все теперь выглядело враньем и притворством. «Нет!» — он попытался разорвать плотные глянцевые листы.

— Что с тобой, Александр? — неслышно вошедшая Клара взяла мужа за руку.

— Зачем ты пришла? — Он старался не смотреть на жену, даже попытался оттолкнуть. Клара не уходила, но и ни о чем больше не спрашивала. Они поняли друг друга и молчали, как молчат близкие люди после неприятной или даже неприличной истории, о которой вспоминать не хочется.

— Ну зачем ты пришла сейчас? — спросил наконец Ткаллер. — Зачем ты вообще приходишь, когда я… не прошу. И ночью не надо было приходить. Что ты меня все опекаешь, караулишь? Не веришь в меня или не доверяешь? Ты же видишь, во всех отношениях получилось хуже. За все, что произошло, ответственность должен нести я. Один. А ты вмешалась. За тобой потянулся Ризенкампф, и пошло, и пошло…

— Но тебя же нельзя оставлять одного! — вырвалось у Клары, — Ты ранимый! И потом — я не слежу за тобой! Это просто супружеская поддержка! И мне обидно, обидно! — Клара достала платок и смахнула слезинки, — Мне кажется, часть твоего груза я могла бы принять на себя. И я его приняла. Я это чувствую. Чувствую, что меня кто-то постоянно караулит, проверяет каждое движение, каждое слово. Одной мне неуютно. Я даже Грету пригласила специально. Но как только она ушла… Александр, мне страшно… Я постоянно оглядываюсь, хожу из комнаты в комнату… Пожалей же меня… Притом мне сейчас, как никогда, вредны волнения…

— Ты нездорова?

— Не знаю, стоит ли сейчас говорить об этом… На прошлой неделе я была у доктора Шталса. Представь, он меня поздравил, то есть нас поздравил. Очевидно, в этот раз все будет нормально.

— Отчего же ты мне сразу не сказала?

Клара усмехнулась. Усмешка вышла грустной.

— Ты был слишком занят.

— Такую приятную новость я бы выслушал в любую минуту. Я рад, Клара. Рад! Совершенно искренне.

Они молчали, обмениваясь короткими скользящими взглядами. Почему-то они стеснялись долго смотреть друг на друга. Наконец Ткаллер подошел к жене, посмотрел ей прямо в глаза, обнял:

— Ты уж извини меня. Я понимаю, что все, что ты делаешь, продиктовано лучшими побуждениями. Я был не прав. Прости. Ты должна беречь себя.

— Давай с тобой договоримся, — сказала Клара, — У нас ничего не произошло. Мы ничего не боимся. Продолжаем жить, как жили.

— Я хотел говорить об искусстве, которое должно тревожить души, — Ткаллер посмотрел на листы своего будущего выступления, — Но наши души мелки, вероятно. Они не выдерживают нашего же искусства! Может быть, правы были вельможи: искусство — утешение и услада. Горы, лес, вода для нас созвучнее, чем терзающие душу звуки.

— Ты хочешь сказать, что шмель в траве гораздо благозвучнее «Полета шмеля»?

— Да-да! — оживился Ткаллер, — Именно. В молодости я восторгался различными «Временами года», симфоническими картинами «Моря» Дебюсси. Отражением природы восхищался более, чем самой природой. Природой Севера для меня были Кент и Григ, Россией — Чайковский и Рахманинов… И так далее. Это же вздор! Имитация, как бы хороша она ни была, не может превзойти оригинал. Подожди, скоро мы оставим все это — и наконец отдохнем, — Ткаллер взял Клару за руку, — Никогда не забуду, как мы ловили с тобой форель. Река бурная, вода ледяная, рыба хитрая… Мы с тобой прятались за большим валуном и оттуда забрасывали удочку.